Пусть в первый раз молния лишь оглушила злополучную псину, и та каким-то чудом выбралась на берег, но вчера уж точно всё кончилось. Иллюзий быть не могло.
И всё же, подъезжая к повороту у старой аптеки, он чуть-чуть замедлил ход. Так, стена, трухлявый пень (надо же, как эта ель не рухнула раньше?), крыльцо… Чёрная тень… Пёс… Пёс?! Да. Сидит, смотрит. Даже хвостом, кажется, юлит.
Голова стала лёгкой и холодной. Спокойно… Спокойно… Багажник, ружьё, патрон… Главное — не торопиться. Прицел. Курок… Выстрел был совсем не таким громким, как ожидалось. Как в тире. И, как в тире жестяная утка, чёрный силуэт стремительно рухнул на землю.
Нет. На этот раз он уже не сваляет дурака. Тушку в кусты. А где у нас бензин? Вот он. Зажигалка (надо же, какая дешёвка!) гаснет от ветра. Завтра же надо купить себе «Ронсон». Ну вот и всё. Костёр. Жадное стремительное пламя яростно проглатывало бумагу, сухие ветки и — главное! — чёрный клубок, так долго мешавший человеку спать.
Ему некуда было спешить. Он дождался, когда прогорят угли и в серой золе покажется уже неясная, неопределённая масса каких-то ошмётков и костей. Ночь. Сон…
Утром его разбудило настойчивое мушиное жужжание. Страшно хотелось пить. Постель была какой-то слишком жёсткой, и чересчур настойчивые запахи лезли прямо в нос. Похмелье? С чего бы? Может, он простыл ночью? С трудом разлепив глаза, он понял: в мире что-то не так, точнее, с миром. Или с ним. И, уже понимая неизбежное, с холодным ужасом и осознанием краха он увидел облупленную стену аптеки. Крыльцо… Пожухлую траву… И свои — свои! — чёрные мохнатые лапы! Из груди его вырвался душераздирающий вой…
Прошло три месяца. Он уже почти привык. И даже седой старик аптекарь, возненавидевший его в первые недели за непрерывный ночной лай, сегодня потрепал его по кудлатой голове.
Всё бы ничего. Но каждый вечер у аптеки притормаживает пахнущая бензином (и ещё чем-то знакомым и слегка страшным, но уже забытым) машина, и оттуда выходит человек. Он садится на корточки и смотрит, смотрит ему в глаза. Долго-долго…
Как приличный пёс, он сразу отворачивается, но даже тогда он чувствует на себе этот непонятный, забыто-знакомый, насмешливый взгляд.
Дмитрий Силкан
Наталья Силкан-Буттхоф
Бревенчатая изба. Посередине — большая свежепобелённая печка. Рядом — массивный дубовый стол, две грубые табуретки, в углу — что-то завешенное тряпками. Рядом с дверью — красивый резной готический стул, похожий на трон. Справа от печки, на стене — неидущие часы с кукушкой… Около двери — заросший, похожий на лешего старик, одетый в безукоризненный чёрный фрак и ослепительную белую рубашку с манишкою… Стоит и напряжённо вслушивается в происходящее за дверью… Наконец, как бы оживает и, пританцовывая, открывает массивный скрипучий затвор.
— Ну, наконец-то… Милости прошу, сударь! Заходите, да не прогневайтесь за беспорядок-с… Вы тоже пострелять маленько прибыли, или так, по праздному интересу?
В избу вваливается грузный мужчина в тулупе и в валенках, с ружьём за спиной.
— Ух… Насилу тут нашёл… А почему: «тоже пострелять?» Что, часто здесь охотники бывают?
— О! Да нынче многие господа сюда понаехали… Дробовички у них тяжёлые, руки крепкие… Только они голодом сверкают… Аки волчии…
— Ну оной понятно… Сезон… То-то, я смотрю, от воронья спасу нет. Впервые столько вижу…
— Да они, сударь, на Падшее слетелись… Окаянная, конечно, птица… Да ведь тоже Божье создание-то! Надо же кому-то довершать Его Промысел… А и как иначе? Дело-то их святое, а счёт им — не только на Небесах-то откроется… Да вы, сударь, совсем продрогли!.. Присядьте-ка поближе к печке, уж будьте любезны. Чтобы вы её получше рассмотрели, да и она вас… А я — уж истоплю тёпленько…
— Да что мне на неё смотреть? Чай, не девка — сарафан не скинет… а за заботу — спасибо… Давай я дров помогу тебе наколоть… Мне ничего не стоит…
— Благодарствую, но сие не надобно… А насчёт «не девка», то это ещё как сказать… Сарафан не скинет… Но в саван завернёт!.. Ну да ладно… А насчёт дров — и не беспокойтесь — я и так растоплю супружницу-то мою… По-божески… А вы отдохните-с покамест…
Гость ставит ружьё у двери, подходит к столу и тяжело опускается на табуретку.
О, нет-нет! Сударь, лучше ружьё возле двери не оставляйте, а не то оно отчуждаться станет. И стрелять без надобности. Ему гораздо приятнее рядом с Вами, словно Младенцу…
— Да что-то мне с ним не очень удобно везде таскаться…
— Но речь-то не о вас, мой разлюбезный… Ему… Ему приятней… А что до вас касательно, то вам без ружья в этих местах уж совсем непозволительно… Если уж снарядил вас Всевышний в нелёгкий ваш Путь, то уж теперь и идти надобно до самого конца… Тяжёл Жребий Охотника — да Всевышний, видать, имеет на вас виды… А без ружья-то — в здешней глухомани вас совсем заклюют… Так что уж — не идите супротив Высшей Воли… Не отпускайте ружьишко-то от себя… И ему приятней…
— Что-то я не пойму: кому «ему»? Ты это о Боге говоришь или о ружье?
— И о Ружье, и о Всевышнем… Они друг друга стоят… А всякий ласку любит…
— Да ладно… ты мне про своего Бога байки-то не рассказывай… Не верю я в него… Сказки всё…
Старик замолкает. Сокрушённо трясёт головой… Затем подсаживается к столу на свободную табуретку.
— Да-с, сударь… Вы, я вижу, глубоко роете… Конечно, сказки… Сказки… Он ведь — самый что ни на есть Великий Сказочник и есть. То одну сказку про Самого себя сложит, то другую… А уж как рассказывает! Заслушаешься!.. А потом, как Он эту сказку воплощать начинает!.. Ух, сила… У нас, грешных, прямо Дух захватывает… И не отдаёт долго… Да-с… А насчёт того, что не верите Вы в Него, сударь… Ну что ж… Промысел… Главное, чтобы не Вы в Него, а Он в Вас верил… Чтобы ружьё Своё вам в руки вверил… (Старик беззвучно смеётся.) Извините, что я на высокие поэзы-то перешёл…
Гость напряжённо осматривает избу… Потом поворачивается к хозяину и говорит с ехидцею:
— Ты вот, старик, верующий такой… А чего это у тебя образа-то в углу позанавешены? Грех ведь — Божий Лик тряпицей грязной прикрывать!
— За «старика» — спасибо… Правда, недостоин я, горемычный, сего звания… Зелен ещё… Не нажился ещё на Свете белом, воздухом ночным не надышался… Вот и брожу, топчу Мать-Сыру Землю, втаптываю в Неё свой Задор и Страсть Нездешнюю… А образа… Да не иконы то, а зеркала! Ну, то есть лик-то, конечно, по сем канонам выписан… Да Бог ли то? Монах служивый, инок иконописный с себя ведь картину писал. С представлений своих, от чужого ума уловленных, да с детских разумений, что о Боге пришли когда-то… Как первый раз Бога себе представил — так всю оставшуюся правильную жизнь свою и пронёс дражайший образ этот. Потому — и «образа»… А Бог ли за ними? Или зеркало золочёное — взглянул и… погрел в себе образ родной, рукотворный, по своему наилучшему разумению состряпанный… Отразился сам-в-себе и собой премного доволен остался… Самобог…
…А здесь тряпицей закрыто, потому что Бог мой по семь раз на дню свой образ меняет неописуемо… Устал я уже… Нет сил уж более — страх несусветный душу сковал… Не могу на Лик Его без содрогания упоённого взглянуть… Не жизнь стала… Только и думаешь — куда бы взор свой бесстыжий отвести, да только некуда… Везде Он, куда ни глянь… Ежели хотя в каком лике один раз показался, то уж и спасу нет… Изо всех щелей лезть будет… Ну, а так вроде как спокойнее… Он, Всемогущий, там Себе меняется потихоньку, дела Свои Неисповедимые за тряпицей обделывает, а по мне: как бы и нету Его вообще… Смотришь на тряпочку — и будто бы Мир сам по себе задуман и самим собой крутится… И тряпица та — мне сама вроде иконы стала. То Полог Священный, Завеса Небесного Храма… И не прорвется она вовек, пока сам я её не сдеру, от Тоски безысходной по Высшему Промыслу. Пока не захочу лицезреть Глаза Его Всевышние, Несовершенством Мира Гневные…
Гость очумело встряхивает головой, словно пытаясь прогнать Наваждение. Встаёт, подходит к занавешенным иконам, долго в них всматривается, затем резко оборачивается и бросает с раздражением:
— Что-то мудрёно больно толкуешь. Небось совсем одичал в своей хибаре-то… Да и ересь всё это… Как-то не по-людски… Не по-нашему… Ты бы лучше в церкву стал ходить, что ли… Глядишь бы, вправили тебе мозги-то твои отсыревшие… А то как леший — сидишь день-деньской сычом да заговариваешься…
Старик задумчиво бормочет себе под нос:
— Не только день-деньской, но и ночь-ночную… День-то пересидеть — много ума не надо… А вот Ночь…
Потом вдруг спохватывается и с извиняющимися нотками в голосе:
— Да что вы, сударь!.. Нешто я супротив Церкви-то?.. Креста на мне нет, что ли?
