Дорогой друг,
Надеюсь, ты поймешь, если скажу, что наконец-то проснулся и вернулся к жизни на этом свете. Я был близок к смерти; о моей кончине поторопились известить газеты; и однажды я умирал – остались шрамы на горле. Как человек, сведший некоторое знакомство с костлявой и в полной мере сознающий остроту жизни, спешу уведомить, что являюсь твоим верным другом до гробовой доски и любовь моя равна любви, изъявленной тобой, любви Давида и Ионафана. Сказать о сем, дружище, необходимо, это мой долг перед тобой, востребованный жизнью, и теперь я выплачиваю его от всей души.
Дионисио.
Фульгенсия Астиз – грозная сантандерианка с револьвером, что служил средством против сексуальных домогательств вместо отправленной на покой иконки, владелица склянок с приворотным зельем, обладательница крепких мускулов и предводительница женщин в лагере – узнала Дионисио, едва он появился. Ей хватило одного взгляда на человека с походкой индейца и шрамами висельника, на двух кошек с гипнотическими желтыми глазами и лапами, подбитыми черным бархатом, и она безошибочно признала Дионисио Виво, который пробудил в ней материнский инстинкт. Подбоченясь и широко расставив ноги, она загородила ему дорогу и тоном раздраженной жены запросто вопросила:
– Так! Ну и где ж тебя черти носили столько времени?! Мы тут ждем-пождем – и ничего! Сколько можно? Уж глаза ни на что не смотрят!
– Да все не мог собраться, – ответил Дионисио. – Прошу прощения за неучтивость. Но вот теперь я здесь.
Выйдя из хибар и пенопластовых лачуг, из-под навесов из рифленого железа и картона, молодые женщины собрались вокруг Фульгенсии и Дионисио; в «чокнутых» жила самоуверенная храбрость людей, которые сумели постоять за себя, отразили нападения вооруженных насильников, сбросили воров и домогателей с утеса, плевали на насмешки, охотились в сьерре на викуний, используя лишь камни да собственное проворство, уцелели под лавинами и проехали сотни километров, ведомые лишь предчувствием, что участвуют в чем-то важном.
Дионисио глядел, как, опустив руки, они стоят, загоревшие на свежем воздухе, закаленные вынужденным смирением терпеливого ожидания, – казалось, он видит солдат. Удивительное впечатление: перед ним – женщины всех типов из всех уголков страны, отважные, сильные, воспламененные идеализмом, что отсутствует у большинства мужчин, практичные, какими никогда мужчинам не стать, и несгибаемо верные себе. Одна за другой они торжественно выходили вперед и по-товарищески целовали приветственно в щеку.
Дионисио обернулся к Фульгенсии Астиз.
– У меня есть план, – сказал он и услышал в ответ:
– У меня тоже.
Ночью у лагерного костра они поделились друг с другом своими планами; оказалось, планы их почти одинаковы.
За месяцы, проведенные в лагере, боль Дионисио стихла, превратившись в своего рода трепет. В жизни женщин все было организовано в строгой и справедливой очередности, по-человечески: они кормили грудью своих и чужих детей, стирали друг другу одежду в ручье, не чинясь; после споров, потаскав друг друга за волосы, опровергнув законность прав соперницы, обнимались, как добрые подруги, и, стремясь к цели, спокойно переступали все непостижимые ограничения общепринятой морали.
В мускусных джунглях женских тел и бесконечно удивлявшем многообразии любви Дионисио будто наблюдал за собой со стороны. В сумраке жилищ из картона и автомобильных обломков, среди скал в густом звездном свете, под мгновенными фейерверками метеоритов он недоуменно чувствовал, будто кто-то посторонний действует вместо него. Он спал с женщинами, но глаза его оставались мертвы, даже искорка страсти не вспыхнула в сердце.
Эта легкость поражала Дионисио, когда после бессонной ночи он приходил на занятия и сообщал ученикам, что сегодня вновь расскажет о муре, сыплющейся из трещин в основании культуры, и муру эту следует понять, чтобы знать абсолютно точно, чему нельзя верить, и что ни при каких обстоятельствах нельзя воспринимать всерьез. Эта легкость зародила в нем подозрение, что он одержим, хотя и не чувствовал природной рефлекторной непокорности. Прежде, если кто-то советовал: «Поешь, ты же голоден», – он сразу ощущал, что сыт. В армии капрал, бывало, говорил: «Вычисти винтовку, педрила, или будешь у меня нужник драить», – и Дионисио отправлялся драить нужник, лишь бы не подчиняться приказу, а когда капрал говорил: «Да вычисти же ее, сукин сын, а то капитану доложу», – Дионисио тотчас шел к капитану сам и докладывал, что в стволе его оружия нагар, господин капитан, и нитки от протирки, господин капитан, а это опасно, господин капитан, потому что если завтра случится вторжение Советов, господин капитан, а все вокруг полагают, что так оно и будет, господин капитан, тогда пуля застрянет в стволе и оторвет мне яйца, господин капитан, и станет на одного бесполезного солдата больше, господин капитан, который не сможет противостоять варварам-коммунякам, кто, как нам известно, господин капитан, идет разрушить цивилизацию; капитан вздыхал и отправлял его на гауптвахту, а затем подслушивал под дверью, как Дионисио стреляет сигаретку и рассказывает байки караульным, которые должны были устроить ему веселую жизнь, и капитан отправлялся писать очередное пространное письмо тогда еще бригадному генералу Хернандо Монтес Coca, что наследник неисправим, а затем разговаривал с капралом, и тот умолял перевести Дионисио в другой взвод, никаких сил уже нету, господин капитан, и он пагубно влияет на всю роту и вообще, насколько я знаю, господин капитан, на целый батальон.
Дионисио часто приходило в голову, что он вроде почетного командира полка – пользуется уважением, но не имеет власти; истинный полководец – Фульгенсия Астиз, а Главнокомандующий вдали от передовой, как это водится у Главнокомандующих. Еще он сравнивал себя со знаменем полка – ему отдают честь, его хранят в полковой часовне и спорят за почетное право надраить серебряный наконечник и протереть древко черного дерева.
Но все это не забавляло Дионисио, как позабавило бы прежде, не внушало мысли, что он утратил независимость, и ни на секунду не вызывало чувства вины.
По прошествии времени женщины, решившие остаться в Ипасуэно, те, что разъехались по домам искать мужей, и те, что отправились с Дионисио и Аурелио в Кочадебахо де лос Гатос, произвели на свет двадцать девять чад. Шестнадцать детей станут женщинами с необычным именем Аника. Тринадцать – коренастыми, точно индейцы, мужчинами с поразительно голубыми глазами графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры. Все мальчики будут носить на шее наследственный отпечаток веревки и шестисантиметровый рубец от ножа.
– Как твое имя? – спросил Дионисио.
– Лазаро, господин.
Дионисио удивился и не сразу понял.
– Как твое настоящее имя?
– Прокопио, господин.
– Пойдем со мной, Прокопио, – Дионисио нагнулся и поддержал Лазаро за локоть, помогая встать.
Услышав, как Дионисио спрашивает у Лазаро подлинное имя, зеваки в толпе тотчас сообразили, что затевается чудо – иначе для чего подлинное имя узнавать? Они уже было пристроились, но Дионисио оглянулся и раздраженно сказал:
– Рог el amor de Dios,[48] идите своей дорогой и оставьте нас в покое.
Зевакам вдруг показалось, что ягуары сегодня уж больно свирепы на вид и, если не послушаться, Дионисио Виво, чего доброго, сделает так, что все на фиг облысеют. Толпа остановилась и мрачно проводила взглядом уходящую пару.
В больнице медсестра с одного взгляда определила, что за болезнь у Лазаро. Эта женщина, неотзывчивая, уродливая, мрачная и волосатая, в деле своем тем не менее разбиралась и знала, где свериться, если ее диагноз ошибочен. Заглянув в «Руководство для среднего медицинского персонала по характерным диагнозам», она исключила пахидермопериостоз, малоберцовую мышечную атрофию, лейшманиоз, гранулему, эритему, саркому Капоши, саркоидоз, третичный сифилис, слизистый отек и все остальное, что приходило в голову. Проверка привела к однозначному выводу.
– Это лепроматозная проказа, – объявила сестра.
Она взяла соскобы слизистой, провела кожную биопсию, биопсию нерва, тест на гистамин, анализ потовых выделений и, к своему изумлению, обнаружила, что имевшиеся в огромном количестве бациллы мертвы. Сестра оторвалась от микроскопа и сказала:
– То ли вас уже вылечили, то ли это какая-то ремиссия. Другого объяснения нет.
Лазаро ничуть не удивился:
– Я знаю, – сказал он. – Это сделал колдун Аурелио. Но я хочу быть таким, как прежде. Хочу выглядеть, как человек, хочу любить женщину.
Сестра нахмурилась, потерла висок, и сострадание вдруг пробило себе дорогу в душу, на секунду ее осветив.
– Что ж, – безропотно улыбнулась она, – груди можно удалить, лицо исправить с помощью пластической операции, почти все можно, а что касается… этой штуки… тут помогут инъекции тестостерона. Только, должна сказать, в нашей стране таких возможностей нет. Придется отправлять вас в Соединенные Штаты или в Англию и выложить за это огромную сумму. Вам такое не по карману.
