Убийцы привезли Анику к бесхозной оранжерее, из-за цветочной болезни давно заброшенной. Ткнув девушке в шею дулом пистолета, который ее же отец продал Заправиле, Малыш повел ее в теплицу, а Пестрый тем временем выгружал из вместительного багажника внушительную сумку с инструментами. Смеркалось, и он прихватил для работы фонарь.
На нем были красные брюки, алая рубашка, желтые туфли и оранжевый пиджак, под которым за поясом торчал «магнум». Пестрый расчесывал напомаженные волосы и поглядывал на Анику, мысленно готовя себя к работе. Аника все сжимала папку с эскизами, но Малыш неожиданно ее вырвал, и рисунки рассыпались по полу. Пестрый глянул на яркие зигзаги узоров и заметил:
– Миленькие. Совсем как ты. – Подошел к девушке и за подбородок приподнял ей голову. Осмотрел с профессиональным равнодушием: – Красивые глазки.
К Анике наконец вернулся голос:
– Не трогайте меня! Что вам нужно?
Пестрый вытащил «магнум» и взвел курок. Приставив ствол ей ко лбу, рявкнул:
– На колени.
Малыш схватил Анику сзади за плечи и попробовал придавить к полу. Она сопротивлялась, но потом увидела, как шевельнулся палец на спусковом крючке. Опустилась на колени и почувствовала, как второй ствол уперся в затылок. Аника дрожала, взгляд метался в поисках спасения.
Пестрый расстегнул ширинку:
– Сечешь, чего я хочу, милашка? Чтоб ты классно отсосала. Имей в виду: чем больше радости нам, тем дольше проживешь.
Сзади раздался писклявый голос Малыша:
– Мой тебе совет, кошелка: покайфуй сама, у тебя последний шанс ублажить пару мужиков.
Аника увидела напрягшийся член, багрянистую головку, уже поблескивающую каплей. Девушку затошнило. Пестрый придвинулся ближе, поднося член к ее губам, но она откинула голову и попыталась встать. Малыш ухватил ее за волосы, оттянул голову назад и толкнул лицом к Пестрому.
Аника была крупнее и сильнее Малыша. Яростно сопротивляясь, она сумела подняться и вырваться. В отчаянии заметалась по оранжерее, но бандиты загнали ее в угол. Они подбирались к ней, точно хищники к теленку. Тщательно прицелившись, Пестрый прострелил ей колено, а от удара в висок палкой, которую Малыш выдернул из гнилого каркаса теплицы, Аника потеряла сознание.
Пестрый сходил за сумкой и достал мясницкий нож. Сноровисто, в несколько взмахов срезал одежду с Аники и наклонился послушать, дышит ли.
– Мертвяков не трахаю, – сказал он.
– Ну, почему, если еще теплые… – не согласился Малыш, и Пестрый заржал, оскалившись.
Он достал из сумки жир и мазнул им Анике между ног. Сначала он, потом Малыш. Оба кончили очень быстро: абсолютная власть – острый возбудитель, к тому же обоим не требовалось постигать науку быть искусными любовниками. Перед вторым заходом на грубое ерзанье они устроили передышку: покуривая сигареты и прихлебывая ром, сравнивали жертву со всеми, кто прошел через их руки за эти годы. Успели даже взгрустнуть, вспомнив, как оно было в первый раз: двенадцатилетняя девочка из маленького селения; правда, она была в сознании и все время орала.
– Чем моложе, тем слаще, – сказал Пестрый.
– Все одинаковые, и такая хороша, – ответил напарник.
Когда Пестрый, наконец, выплеснулся во второй раз, а Малыш притворился, что кончил, оба посмотрели на распростертую девушку, задумавшись, что теперь предпринять. Достали фартуки. Пестрый очень тревожился, как бы не испачкать одежду, а шестеривший напарник из солидарности ему подражал.
– Al reves? – спросил Малыш.
– Ага, наизнанку, – ответил Пестрый.
Оба взялись за ножи.
– Знаешь, какой звук получается, когда уши отрезаешь? Вроде как песок на зубах скрипит, такой хруст.
– Хочу сделать ей улыбку пошире. Какой лучше нож взять?
– Передай-ка долото, надо нос перебить.
– Глаза выкалывать?
– Ну что ты, такие красивые глазки. К тому же они иногда лопаются и забрызгивают все вокруг черной дрянью. Пускай смотрит, как кукла.
Они отрезали веки и бросили в кучу.
– Славное колечко! – сказал Малыш, сдернув кольцо с отрезанного пальца. – Глянь, налезло. – Он поднял мизинец, в свете лампы блеснуло обручальное кольцо Аникиной матери.
– Ничё, – оценил Пестрый. – Все-таки есть своя выгода в том, чтоб быть плюгавым, да, приятель? Серьгу берем?
– Да ну ее, пластмасса, – скривился Малыш, добавляя в кучу скальп. – Мне грудь нужна, хочу кошелек на завязке, как у тебя. Помнишь, из титьки той девки, дочери мужика, которому мы руку отрезали?
– Бери правую, она больше.
Когда набралась окровавленная куча из пальцев рук и ног, ушей, век, губ, носа, передних зубов, вульвы, скальпа и левой груди, заплечных дел мастера поднялись и вытерли руки кусками бирюзовой блузки, готовясь перекурить и полюбоваться, как получилось. Девушка еще дышала, вокруг дыр на лице пузырилась кровь.
Пестрый достал нож, который отобрал когда-то у человека, зарезанного ими в Букараманге, и присел на корточки. Попробовав лезвие, полоснул поперек живота девушки, чтобы потом запихнуть туда отрезанные части вместо белого петушка, который обычно помещается в чрево беременной.
Затем Малыш умело надрезал горло под подбородком, чтобы вытащить наружу язык, не повредив сонную артерию. Оба выпрямились, и Пестрый с некоторым сожалением проговорил:
– Все равно что на блядки сбегать. Раз, и кайф уходит.
Убийцы по очереди отлили на раны.
– Ссаки – это антибиотик, – выдал всегдашнюю шутку Малыш, а Пестрый, как обычно, в ответ хрюкнул. – Ну что, прикончим ее?
– Вот еще, кореш, и так кровью изойдет. Даже если выживет, доктора ее из жалости пришьют, а не они, так сама себя замочит со стыда за свою харю. Жаль, милашка была.
– Чересчур длинная. Мне нравятся пониже.
Малыш завернул отрезанную грудь в остатки блузки, и оба опять вытерли руки кусками изорванной одежды. Чувствуя, что потрудились на славу, они сели в «форд-фалькон» и поехали в бар отдохнуть перед тем, как отправиться на новое дело.
Дионисио Виво не знал, что случилось с Аникой; сознавая только, что отвергнут, он собирал воспоминания и раскладывал их в хронологическом порядке. Он всегда подбирал по два камешка. Вот эти два – от лавины, их чуть не накрыло, когда они играли в техо; эти – с дороги, где они бегали по утрам, еще два – из-под дерева, с которого птица пела им рассветную серенаду; вот два – из парка, где он читал ей стихотворение Габриэлы Мистраль[45] о красотах природы, а вот эти – с того места, где его чуть не унесло течением; эти два – из переулка, где они победили грабителей, два – из секретной пещеры, где нашли туфлю, а эти лежали перед входом в невероятный китайский ресторанчик; два с того места, где они встретили Аурелио с Мисаэлем и двумя черными ягуарами из Кочадебахо де лос Гатос, эти подобраны у бара, где произошло неудавшееся покушение, вот два с дорожки у больницы, где ему ветеринарным шприцем вкатили слоновью дозу антивенерического коктейля, два – с тропинки к родительскому дому в Вальедупаре, а эти – из сада Голого Адмирала и его жены-исследовательницы.
Дионисио прикреплял к камешкам ярлычки, по одному из каждой пары заворачивал в зеленую бумагу и откладывал в коробку для Аники.
Если к страданиям Дионисио приговорила любовь, то она же, вне всякого сомнения, его и спасла. Существует своего рода духовный телеграф между людьми, которые живут чувствами и не боятся их проявлять, а потому родные Дионисио, не сговариваясь, по очереди ему звонили и писали – вряд ли выдавался день, когда он не получал прямого подтверждения, что не так мерзок и нелюбим, как считал сам. Отец в пространных посланиях советовал проявить непреклонность, настойчивость, мужество и прочие неоценимые воинские добродетели. Мама Хулия присылала письма, полные материнского сочувствия, рассказывала о повседневных мелочах, из которых и состоит жизнь, а потому Дионисио, даже безутешно тоскуя, был в курсе, что сегодня мама Хулия будет готовит варенье из гуайявы, а потом меняет повязку раненой пуме. Звонили сестры – часами выслушивали путаные излияния, а затем приглашали погостить: братца вернут к жизни племяшки, которые, к ужасу матерей, будут кататься верхом на лоснящихся спинах черных ягуаров и заставлять дядю изображать дерево, чтобы полазать по его ветвям. Голый Адмирал с женой прислали книги по истории морских сражений в Карибском море и факсимильное издание биографии Кристобаля Колона,[46] написанной его сыном Хернандо, сопровождавшим отца в четвертом плавании 1502 года.
В колледже студенты чудодейственно превратились в ясноглазых паинек из несбыточных снов разочарованного учителя. Никогда в жизни Дионисио так не блистал на занятиях; поступали жалобы от других преподавателей, что студенты, изучающие химию, древние и мертвые языки, тайны ботаники, а отличники – еще и гидравлику средневековой Византии, пропускают лекции, которые учителя тридцать лет читали по одним и тем же пожелтевшим конспектам, и битком набиваются к Дионисио Виво, всегда начинавшему уроки так: «Мне не нужно, чтобы вы верили тому, что я буду говорить, потому что все это – мура, но мура, в которую впечатано многое из нашей псевдоевропейской культуры, и потому лучше ее понять, ибо не освоивший историю муры и ее систему ни за что не отличит муру от ложной муры и не муры…»