Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

Поэтому никто из троих соискателей нисколечко не огорчился, когда Альдиной, посовещавшись, было решено отказать в искомом, но, выразив глубокую растроганность, все-таки допустить Нарджис и Гали в читательский зал по разовому пропуску. Таким образом, руки были развязаны, а появление в главном зале Дома (излюбленное место простонародных экскурсий) лишнего сиррского народа — оправдано.

И вот Эшу зайдя в круг, протянул перед собой трехлепестковый Ключ. Для него ключ был Копьем, для Гали — мечом, а Нарджис сама была Чашей. Тут открылась им в столбе света сияющая и переливчатая колонна, и как только Трое подошли к ней — время куда-то испарилось. Они стали невидимыми для всех, кому случилось приключиться поблизости (вернее, те наших друзей просто не замечали, будто кто-то глаза им отвел) — для всех, кроме троих священных животных, которые как раз тут и появились.

Эшу взял на руки Шушару (она хотела взобраться к нему на плечо, как, бывало, к Барнабасу, но изрядно с тех пор потяжелела). Галиен держался поближе к Козе Ностре, Нарджис обнимала за шею Козюбрика.

— Что же, начали! — сказала Крыса.

Вначале они медлили, и самым боязливым из них был Эшу. Но и самым бесстрашным, потому что по доброй воле принял на себя рану плотского рождения, преодолев стиснутость, оставленность и удушье. Он преодолел первородный страх и саму смерть, которая лежит в начале существования любого человеческого существа, окрашивая его бытие в цвет своих мрачных символов: змея, дракона, замкнутого кольца. Символы эти записывают себя внутри текста, который есть каждый и всякий человек.

Итак, Эшу, погрузив руки внутрь, стихом поэта Райнера Марии вызвал из него образ Книги-До- Неба. Бронзовые створы послушно открылись, и в тот же миг привычный вид главного компьютерного зала отодвинулся назад, в некое небытие, доказывая тем самым парадокс своего принципиального несуществования. Да и весь мир живущих отодвинулся назад, как бывало, когда Эшу двигался по виртуальным коридорам…

Свет расплылся и тут же собрался вновь. Все сохранилось, по внешности, неизменным, однако цепь, исчезающая в высях, проявилась и выделилась, и Триада скользнула по ней то ли вверх, то ли вниз.

Чем ближе к цели, тем резче был свет, тем невыносимее сила запахов. Волны отвратных ароматов схлестывались и перетекали друг через друга, их сила порой достигала такого уровня, что казалась благовонием.

— Кладбище и помойка, — сказал Галиен, морщась.

— Амбра и мускус, — поправила Нарджис. — Смотри Томаса Манна и Мелвилла, кто не понял.

— Майтрейя на плече его почитателя казался всем прочим дохлой собакой, — подхватила эрудитка Козя, — Христос похвалил зубы этой собаки, белизной превосходящие любую земную сущность.

— Мы так привыкли жить, оправдывая уродство своего бытия, что истинная красота превосходит наше понимание и причиняет боль. Слишком невыносима она для простых чувств, и они читают ее как мерзость, — подхватила Козюбрик.

Наконец, все устоялось, прояснилось и стало одинаково видимым для всех троих.

— Предупреждаю: с оружием в местное святое святых нас не пустят, — сказала Крыса.

— Так мы его и не брали, — отозвался Галиен.

Тем временем на странице Голубиной Книги выступили слова:

«Вас трое, я говорю Троим. Зверь вызывается только Зверем, победит его лишь Меч. Меч предстает лишь перед воином, вынуть его может лишь дева. Вызывает Деву лишь Совершенный человек, поднимает с ложа — чудо жаркой крови».

— Я Пантера, стало быть, зверь. Моя очередь первая, — сказал Эшу и продекламировал:

Темные экраны отступили к стенам, растворились в них. На их месте появились и вышли вперед фигуры обеих Кошек. То был Храм, проступающий сквозь марево компьютерного зала, первообраз и источник Библиотеки, видимый лишь для посвященных, какой была Син, и истинная плоть книжного мироздания.

Выпрямившийся во весь рост Самец был черным, полулежащая Самка — темно-серой, но на фоне их шкуры виднелись чуть более светлые пятна, похожие на муаровую игру агата или рисунок колышущихся ветвей сикоморы на воде. Пятна, изредка слагались в Знак Зверя, символизирующий мудрость тварного мира. Радужки глаз Мужа были почти белыми, Жены — темными. Из широко раскрытых зрачков полыхали четыре — два и два — пучка ало-зеленого света, скрещиваясь внутри светового колодца, который казался шире и блистательней того, что помнил Эшу из своих снов и рассказов матери.

— Свет, кажется, живой, — пробормотала боязливая Козя.

При этих словах в столбе вычленились и завертелись тугие струи пламенного золота, в мелькании цветных сполохов проступили сверкающие изумрудом глаза, пурпурная грива, алмазные когти и рога. То был Древний Змей, Вечный Дракон: был он более прекрасен, чем гневен, но устрашал более, чем очаровывал.

Внезапно из палящего света выступила когтистая лапа. Эшу чуть отступил назад, Нарджис оттолкнула за спину свою четвероногую спутницу. Галиен тщетно нашаривал клинок на своем поясе.

— Вместо Книги-Голубя — Книга-Змей или Зверь-Книга, — с завидным хладнокровием резюмировала Крыса, отступив за спины Троих. — Кто-то из вас, людишки, Генри Лайона Олди начитался больно шибко.

— Нет, это Дракон, что стережет корни мирового Древа, — пробормотал Гали. — А победить его может лишь тот меч, что у него в хвосте — или у корней Древа. Отступаем!

Время на этих словах остановилось. И снова Эшу прочел:

— Впечатляет, однако чувствуются неоправданные длинноты, — пробормотала Козюбра.

На последней строфе им всем открылась новая декорация, изображающая высоченный зал мрачного вида и цвета. По стенам здесь до самого потолка высились глянцевитые корешки, светились благородным металлом тисненые надписи и гербы. На полу вдоль всех стенок стояли коренастые скамьи, к которым были прикованы на цепях и приторочены веревками фолианты, кипсеки и так называемые подносные издания — огромные, почти в рост человека, переплетенные в чеканный металл, телячьи шкуры и свиную кожу со стершейся позолотой. Страницы благородно коробились на обрезе. Текст, который эти книги иногда приоткрывали со скрытым тщеславием, был начертан на таких же кожах, отмытых и отскобленных добела, или выгравирован на тонких пластинках из слоновой кости.

— Каролингский минускул, — бормотала Тихая Ужасть, — на заставках и буквицах — кельтский звериный стиль. Унциальное письмо. Насталик. А туточки — славянский устав вокруг византийско-фаюмских миниатюр. Впечатляет, однако. Кажется, что здесь собрались благородные узники, только вот гордыню свою они выставили с пафосом того же рода, который иных работников питания компостировать вилки-ложки и привязывать бечевкой к общественному столу. Хотя и то заметим, что цена каждой такой книженции вовсе нехилая: целое стадо бычков, годных для корриды.

— А ножи здесь выдают исключительно по индивидуальной просьбе трудящихся, — съябедничала Козюбра. — Помнишь, Крыса, как мы с тобой при здешней Домовой обжорке работали?

— Какие ножи. Ты имеешь в виду фонды ограниченного доступа? — откликнулась та. — Или в прямом смысле понимать прикажешь?

— В обоих смыслах, — пробормотала ее собеседница, делая ударение на букву А.

— Это Проклятая Библиотека, — проговорил Эшу. — Я о ней слышал. Та суть нашего великого Хранилища, которая качает жизнь из окружающей среды и не может никак ею насытиться.

— Темновато здесь, — пожаловалась Козя.

— Ничего, сейчас проявим.

Действительно, от высказанных вслух строф в мутном воздухе чуть прояснело; показались другие персонажи. Прикрепленный к стульям народец, застывший и бледный, точно куклы из папье-маше в отсутствие своих кукловодов, сидел за перехваченной шнуром плюшевой занавеской вокруг огромного стола. Лица светились в полутьме, точно часовые циферблаты без стрелок, груды полуоткрытых книг перед ними желтели, как старая кость в грудинке. Огромные бронзовые шандалы, покрытые благородной зеленой плесенью, были той породы, которую издревле полагалось запускать в физиономию плутоватым карточным игрокам. По стенам помещались клетки с чучелами заводных птиц, на пыльных жардиньерках стояли горшки с цветами, скрученными из шелковой бумаги. На стене висели портреты отцов-основателей или видных благотворителей, числом тоже тринадцать; один — уж очень странный. Персона, чье туловище составляли пачки книг, руку составляла пара корешков, поставленных углом, нос тоже был корешком закрытого тома, волосы — книга, раскрытая на прямой пробор; даже пальцы, странным образом выгнутые, напоминали книжные закладки.