Действительно, от высказанных вслух строф в мутном воздухе чуть прояснело; показались другие персонажи. Прикрепленный к стульям народец, застывший и бледный, точно куклы из папье-маше в отсутствие своих кукловодов, сидел за перехваченной шнуром плюшевой занавеской вокруг огромного стола. Лица светились в полутьме, точно часовые циферблаты без стрелок, груды полуоткрытых книг перед ними желтели, как старая кость в грудинке. Огромные бронзовые шандалы, покрытые благородной зеленой плесенью, были той породы, которую издревле полагалось запускать в физиономию плутоватым карточным игрокам. По стенам помещались клетки с чучелами заводных птиц, на пыльных жардиньерках стояли горшки с цветами, скрученными из шелковой бумаги. На стене висели портреты отцов-основателей или видных благотворителей, числом тоже тринадцать; один — уж очень странный. Персона, чье туловище составляли пачки книг, руку составляла пара корешков, поставленных углом, нос тоже был корешком закрытого тома, волосы — книга, раскрытая на прямой пробор; даже пальцы, странным образом выгнутые, напоминали книжные закладки.
— Небось, покровитель здешний, — предположила Козя.
— Да нет, просто он так долго занимался начетничеством, что сделался подобным своему возлюбленному предмету, — вразумила ее Тихая Ужасть. — Библиотекарь стандартного покроя и местного разлива.
— А в целом — интерьер Библиотеки после того, как она возомнила о себе, — добавила Козюбра.
Эшу как будто невзначай померился взглядом с хозяином места: в ответ человек с иконы посмотрел на него с суровой грустью на лице, как хозяин на шкодливого щенка, и это было тем удивительнее, что лица у него не было как такового.
— Только не смейтесь, друзья мои, — ответил Эшу. — По-моему, они не безнадежны. Захватчикам и пленникам в равной степени нужен герой-освободитель, причем позарез. В самом деле: так ли нужно им было качать отовсюду жизнь, если бы они не были живыми сами?
— Это все магия тринадцатого числа, — говорила Крыса. — И все-таки Тринадцать — это Христос и апостолы, Артур с его паладинами. Так что ты прав, мальчик, дело не вовсе швах.
— Да, но нам нужно найти отсюда выход назад в Храм.
— По методу Честертона: фальшивые названия скрывают ложную полку, которая и есть дверь.
Они всмотрелись.
— Вот, смотрите, — воскликнула Нарджис. — «Полное и правдивое известие о разразившейся в прошлую пятницу битве древних книг в Сент-Джеймсской библиотеке».
— Такая книга была в самом деле, — отозвалась ученая Крыса. — Некто Свифт написал. Однако сам он был не совсем нормальный экземпляр человечества, что обнадеживает.
— Нет, вы дальше посмотрите, — воскликнул Гала. — «Летят перелетные куры», «Порт для моей мыши», «Хренология как точная наука».
В самом деле, подобными названиями была заполнена огромная сводчатая ниша.
— Прелестно, а все-таки при чем тут дверь? — усомнилась Козя.
— Дверь-то компьютерного свойства, — объяснила Кракозябра. — Хоть с виду даже не дверь, а целый портал, открывается исключительно по стиху.
— В самом деле? Тогда, позвольте, я этот стих прочту, — предложил Галиен. — Я ведь Воин. Моя очередь выступить.
И он сказал так:
«Внутри горы бездействует кумир
В покоях бережных, безбрежных и счастливых,
А с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы.
Когда он мальчик был и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили.
Кость усыпленная завязана узлом,
Очеловечены колени, руки, плечи,
Он улыбается своим тишайшим ртом,
Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий».
— Это о книге? — засомневались присутствующие.
— О книге в качестве своего же идола, эйдоса, образа, — пояснила начетчица Козя. — Будда-Трипитака, так сказать. Не извольте сомневаться, новейшее литературоведческо-философское толкование.
В самом деле, дверь даже не отворилась — послушно растаяла. В пустом и светлом проеме перед Галиеном, что остался как бы в одиночестве, открылся зал, но иной, чем в первой картине, и Син с ее вездесущей тряпкой никак не могло быть сюда доступа. То был мир возвышенных реалий.
В вышине могучий ребристый купол возносился на неизмеримую высоту. Свет изливался из отверстия в нем, но то что кружилось внутри него, было отнюдь не пылью. Блистающие крупицы алого и зелено-золотого сливались в тугую спираль, и в кружении показывались там — когтистые лапы, грива, борода, рога… Дракон во всей своей красе проявлялся из сияния и снова утопал в нем. Внизу столба шла флорентийская мозаика из зеленовато-бурых яшм и змеевика, желтоватых мраморов, винноцветного и густо-розового орлеца, усердно изображавшая весеннее раздолье растительности. На противоположном краю зала широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У основания ступеней, на небольшой, как бы шахматной, черно-белой доске, едва приподнятой выше уровня пола, стояли Они. На сей раз то были не животные и не люди, но скорее полубоги, идеальные прототипы. Муж и Жена.
Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на постамент, должны были скрадываться размерами зала. Но отчего-то производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Мужчина, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело, нацеленное ввысь, как волна, как стрела на тугой тетиве. А лицо — жестокое, яростное, полное затаенной печали. Фигура женщины из сероватого, теплого по тону камня выражала, напротив, абсолютный покой. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства.
Прямо перед статуями, окружив нечто подобное низкому столу, возвышались двенадцать величественных фигур в длинных черных плащах с надвинутыми куколями. Из-под плащей выглядывали белые рукава и оторочки нижних одеяний. Но это были не совсем персонажи рыцарского сказания, ибо среди них присутствовали и женщины — угадывались по тому, что вместо мечей, отгибающих край плаща мужчин, у них были кинжалы, повешенные на грудь. Все молчали, но имя каждого беззвучно возникало в уме Гали, когда тот смотрел, — извечное имя:
Оружейник или Рудознатец.
Законник.
Лекарь.
Звездочет.
Гейша или Плясунья.
Глашатай.
Механикус.
Летописец.
Рыцарь.
Волчий Пастух.
Пастырь Древес.
Небесная Ткачиха.
Окружали они, если вдуматься, вовсе не стол, а глыбу горного хрусталя или даже аметиста. Внутри нее светился меч удивительной красоты и мощи, двусторонней заточки и слегка изогнутый, как катана, с удлиненной рукоятью и плоской гардой. Имя его тоже было сказано Галиену без слов: Тергата, меч-женщина.
— Ты вошел в запертый дом, как было предсказано. Этот клинок — твой по праву. Возьми же меч из камня, куда он заключен, если не устрашишься! — сказали ему Двенадцать.
Но хрусталь был неприступен в своей обжигающей хладности, а меч — подобен былому Дракону своим жаром и яростью.
— Я не смогу, — прошептал Галиен. — Я не достоин.
И ушел назад в Библиотеку на следующем стихе:
«Власть времени сильней, затаена
В рядах страниц, на полках библиотек:
Пылая факелом во мгле, она
Порой язвит, как ядовитый дротик.
В былых столетьях чей-то ум зажег
Сверканье, — и оно доныне светит!
Иль жилы тетивы напрячь возмог, —
И в ту же цель стрела поныне метит!
Мы дышим светом отжитых веков.
Вскрывающих пред нами даль дороги,
Повсюду отблеск вдохновенных слов, —
То солнце дня, то месяц сребророгий!
Но нам дороже золотой колчан
Певучих стрел, завещанных в страницах,
Оружие для всех времен и стран,
На всех путях, на всех земных границах.
Во мгле, куда суд жизни не достиг,
Где тени лжи извилисты и зыбки, —
Там дротик мстительный бессмертных книг,
Веками изощрен, бьет без ошибки».
Кладбище, но уже не роскошных и роскошествующих книг раскрылось на этих словах, но книг, бывших усыпальницами вещей. Те же полки, простирающиеся вплоть до неба, были уставлены кристаллами — по большей части прозрачными, в форме параллелепипеда, но были также друзы и щетки, а также шары, подобные сувенирным или гадательным, иногда покрытые кусочками зеркала, будто в борделе или кафешантане. В глубине прозрачности можно было без особого труда углядеть крошечный предмет или их композицию: корабль в открытом море, сад с яркими человеческими фигурками, горный или городской пейзаж, хороводы танцующих, застывшие в уловленном порыве, деревенька с ее обитателями, выдержанная в буровато-черных тонах.
