Потом они набрели на спасательный пункт, наскоро развернутый у более-менее сохранной части дороги. Оттуда уже ходили черные, с желтой надписью автобусы, доставлявшие физически здоровых страдальцев в объезд к ближайшей городской транспортной линии. Тут же всем предлагалась и психологическая помощь, спасатели раздавали карточки с адресами. Сеньор Рамирес усадил в ближайший автобус своих дам, забрался в него сам, совершенно проигнорировав оставшихся без места других женщин, даже и с детьми. Это выглядело несколько странно после всех его спасательных усилий и подвигов. Аида улыбнулась еще загадочнее.
Родриго-Луис-Кристиан Рамирес, король пластиковых свалок Лос-Анджелеса, проводил их сначала до центра города, оттуда увязался до Лонг-Бич, мало пострадавший от землетрясения, и шикарно напросился на чашку кофе усталому герою. Аида с готовностью пригласила его в дом. Пока варили кофе, сеньор Рамирес успел обследовать квартиру, точно узнать статус ее обитательниц, которых он на свой лад называл Ида и Инесс, раскритиковать район и похвалить чистоту в комнате, спросить, застрахована ли была «тойота» и пообещать ускорить выплату по полису, намекая прозрачно на большие связи кое-где. На трогательный рассказ «Иды» о тяжелой судьбе ее подруги, совершившей побег из лап московского мафиози и очутившейся в гостеприимной Америке на птичьих правах, сеньор Рамирес не сказал ничего. Но вдруг тут же спохватился, что не умыт и грязен страшно, попросился в туалетную комнату. Аида выдала ему полотенце.
– Ну и кадр! Какой-то атомный взрыв в балагане, а не человек! – высказалась по-русски Инга, когда сеньор Рамирес удалился с полотенцем.
– Кажется, он на тебя запал! – неожиданно громко сказала Аида.
– Этого еще не хватало! – охнула Инга. – Ну нет, ни за что!
– Не дури, он, похоже, богат. И если не наврал, то жены у него нет. Это хороший шанс!
– Он же петрушка! – ответила Инга, чуть не плача. – Настоящий петрушка, болтливый и седой. Нелепый, как Пизанская башня.
– Может быть, но, пожалуйста, не гони его, пока не подвернется другой. И потом, ты же видишь и знаешь, как обстоят дела, – напомнила Аида.
– Да брось, только месяц прошел. Не все так плохо, – с надеждой в голосе возразила ей Инга.
– Но ситуация показательная. Единственный, кто откликнулся, это тот парень из бюро «Боинга». Как его, Лаваль Морис?
– Нет, это еще хуже. Лучше уж Родриго-Луис! – воскликнула, передернув плечами, Инга.
А надо сказать, что дела с гражданством и брачными затеями у подруг обстояли несколько плачевно.
Уже шесть недель подряд заботливая Аидочка честно исполняла взятые на себя добровольно обязательства. Знакомила, сватала, выводила в люди. С одним и тем же безнадежным результатом. Все оказалось несколько сложнее и печальнее, чем это виделось подругам изначально. Найти бойфренда в Калифорнии действительно было проще репы, которую парят, жарят, тушат и варят. Не очень тяжелым по усилиям предприятием выглядели и поиски мужа, в том случае, если ты полноправный в документах гражданин. Но как только потенциальные, намеченные Аидой в женихи мужские особи слышали о временном, гостевом пребывании русской туристки в их суперэлитносказочной стране, так немедленно переводили отношения в рамки нахрапистого флирта в предвкушении халявы. Лишь немногие едва намекали о желании переписываться в будущем и пригласить в гости еще раз уже со своей стороны. Русские женщины действительно были в цене. У малоимущих или сильно жадноватых и козловатых граждан, желавших сэкономить на домработницах, а то и на равноправных, воспитанных в американской свободе женах. Никому не оказалась нужна девушка со знанием пяти языков, развитая не по возрасту, деловитая и всего ждущая и желающая. Таких хватало и среди своих, местных невест, так зачем же взваливать еще на себя эмиграционные проблемы? А по Инге за сухопутную милю было видно – не станет она безропотно торчать у плиты, драить дом вместо моющего пылесоса и довольствоваться линялым халатом с распродажи магазинов «секонд-хенд». И даже клерк с образованием и проявляющимся будущим понимал – эдакая королевна ему не по карману, а то бросит его скоренько и вообще умчится в даль далекую, оставив в дураках. А дураком выглядеть в чужих глазах стопроцентному и даже полпроцентному американцу не хочется ни за что. Дураков и не было. Об иммигрантах из России речь вообще не шла. К ним сама Инга отказалась приближаться даже для вежливого знакомства. Не для того она явилась за океан, чтобы опять променять шило на мыло или, упаси бог, снова угодить в еврейский переселенческий рай.
Один жаждущий жених, однако, все же сыскался. Не так уж сильно старше тридцати, модный, раскованный, богемный, без предрассудков, авиаинженер компьютерных навигаций. При деньгах, доме и страховках, с достойной машиной и не менее достойной служебной перспективой. До сего времени холостой, как переживший свое время сибирский мамонт. Он носил красивое имя, он приехал из Луизианы, он сочувствовал Инге необычайно, он всего добился сам. Он был хорош, он был влюблен, он почти не имел недостатков, кроме одного. Морис Лаваль был черным. И это было совершенно невозможно.
Никогда в жизни Инга не считала и не могла иметь поводов считать себя расисткой, не то что оголтелой, а и в небольшой степени. В школе она сильно сопереживала Анжеле Дэвис, жалела несчастного Манделу, возмущалась несправедливым убийством праведного Мартина Лютера Кинга. Даже зябнувшим на московских непогодах постояльцам общежитий университета Лумумбы она сочувствовала неподдельно, не говоря уж о голодающих, страшных, концлагерных детях Африки. Она и в институте, еще педагогическом, всегда жертвовала в их пользу больше, чем иные, – где все давали рубль, она отдавала три, стесняясь тщетной малости своего подношения, но и три рубля у нее тогдашней были на счету. Казалось бы, никаких предрассудков у комсомолки и пионерки Страны Советов против людей черного цвета кожи иметься не могло.
Но так только казалось. Нечто неявное, в детстве – почти, а в бабушкиной квартире уже получившее определенные черты, обнаружилось в ее воспитании. В мыслях и образах еще той Сони, которая была равно далека как от Америки, так и от подоконника. Из библейских пересказов, часто имевших место в их семье и ходивших в словесных беседах их круга, та Соня запомнила и узнала повесть о буйных сыновьях Хама, наказанных Господом за глумление над Ноем и преданных в вечное и второстепенное подчинение другим человеческим расам. Она слышала суждения, только презрительные и произнесенные с непоколебимой уверенностью, что каждый негр – это в сущности своей застрявшая на эволюционной лестнице обезьяна, которую нужно жалеть на расстоянии, но ни в коем случае не ставить на одну ногу с полноценным человеком. Понятия их маленькой еврейской общины в смысле своем слабо расходились с мнением Адольфа Гитлера – только направленным против тех самых иудеев, которые так неосмотрительно заимствовали у него расовое клише, позабыв совершенно, к кому оно изначально было адресовано экспрессивным фюрером.
Ощущение, сформировавшееся в ней под влиянием того окружающего бытия, что определяет сознание, скорее было сродни крайней брезгливости, чем подлинной агрессии скинхедов. И это выходило намного хуже, потому что не имело приправы в виде некой борьбы, пусть и надуманной, но как бы допускающей равенство и полноценную угрозу со стороны иной расы, по мнению бритоголовых, занявших их место под солнцем. Эта борьба как бы уравнивала шансы, давала возможность темнокожим братьям объединиться в ответ, тоже взяться за пушки и ножи и накостылять истинным арийцам по первое число. И тем самым доказать нечто, в доказательстве не нуждавшемся. С такими, как Инга, получалось плохо и непросто. Они не воевали против, они даже были за, настолько за, насколько ярый член «Гринписа» может ратовать за сохранение редкой разновидности павианов. Но никогда этот ярый член не додумается поселить крайне неаккуратное и агрессивное животное в собственном доме и тем более признать его подобным, если не равным себе божьим чадом. Это несло в себе уже некую предвзятость природного отвращения, несовместимости на биологическом уровне – ведь случается же у некоторых людей тошнотворность при виде той или иной пищи, связанная часто с детскими отрицательными воспоминаниями. Причина отвращения уже и позабыта за завесой лет, а запах вареной цветной капусты или жаренного в подливе лука каждый раз при своем возникновении вызывает тот самый непреодолимый позыв.
Инга совсем ничегошеньки не имела против негров, кроме одного. Пусть это «ничего» вместе с неграми остается как можно дальше от нее. Пусть у них будут дома и яхты, посты и ученые звания, и это только подтвердит общую справедливость – ведь появляются же необыкновенно умные шимпанзе или породистые собаки и прожорливые коты, которым хозяева завещают миллионные состояния. Но одна мысль, чтобы только поцеловаться с чернокожим, не говоря уже о постели и выходе замуж, была несовместима с Ингой настолько же, как и предложение записаться для удовольствия в секту некрофилов. Поэтому вечно веселый и быстрый в жестикуляции Морис Лаваль никак не мог быть принят в женихи не то что всерьез, а даже и в дурную шутку. Хотя компьютерный авиатор был согласен незамедлительно отвести заезжую красотку из России в ближайшую мэрию и – что там мелочиться! – отнести ее туда на руках.
