Инга совсем ничегошеньки не имела против негров, кроме одного. Пусть это «ничего» вместе с неграми остается как можно дальше от нее. Пусть у них будут дома и яхты, посты и ученые звания, и это только подтвердит общую справедливость – ведь появляются же необыкновенно умные шимпанзе или породистые собаки и прожорливые коты, которым хозяева завещают миллионные состояния. Но одна мысль, чтобы только поцеловаться с чернокожим, не говоря уже о постели и выходе замуж, была несовместима с Ингой настолько же, как и предложение записаться для удовольствия в секту некрофилов. Поэтому вечно веселый и быстрый в жестикуляции Морис Лаваль никак не мог быть принят в женихи не то что всерьез, а даже и в дурную шутку. Хотя компьютерный авиатор был согласен незамедлительно отвести заезжую красотку из России в ближайшую мэрию и – что там мелочиться! – отнести ее туда на руках.
Аида в последние дни делала неуклюжие попытки подбодрить подругу, успокаивала, что времени еще не прошло вовсе нисколько, что еще все впереди, но и сама понимала, что это только начало стойкой тенденции, которая никак не переменится в будущем. Оставалось лишь в перспективе найти мужа за деньги из корыстных низов общества. Но то был крайний вариант, и правительство ушлых Штатов тоже не дремало. Засекало подобные браки и, случалось, аннулировало их. Потому Инга, сильно сморщив свой разбитый носик, все же решила присмотреться к богатенькому петрушке. И если сеньор Рамирес не просто болтал, но и вставлял изредка в свое речевое недержание крохи правды, то у Инги мог выпасть шанс на скорое гражданство. Это ведь в одном идеале статус американки можно «приобресть» за год. А в действительности для этого нужны немалые связи, деньги и гарантии. И если у петрушки такие связи есть, да еще и деньги в придачу, то Инга в скором времени сможет получить то, за чем она, собственно, и приперлась в этакую даль.
А сеньор Рамирес тем временем покинул туалетную вместе с пожертвованным в его пользу полотенцем, которое он зачем-то принес обратно Аиде, а не попросту сунул в бак для использованного белья. Операция умывания, однако, вряд ли улучшила экстерьер сеньора. Он, конечно, утратил некоторое пугающее сходство с глумливым беженцем из владений лукавого друга человечества, зато в обмен явил совершенно неблагообразный карикатурный лик, традиционно красующийся на вывесках низкоразрядных мексиканских тратторий. Глаза его, черные до крайности космической гравитационной дыры, круглые и выкаченные из своих орбит, настолько близко располагались к носу, что казались двумя фонарями, по ошибке прикрепленными к фасаду мотоцикла. Потешные седые усы топорщились под тем же носом, как у состарившегося таракана-мутанта, а сам нос горбился и лоснился жиром над их сединой, будто пытался спрятать свою чрезмерную длину и толщину в их пушистой ограде. А главное Уши! Именно Уши с большой буквы. В пыли и в прилепившейся саже они так тщательно скрывали свое преобладающее положение, что, будучи отмыты и тщательно натерты до розового блеска, сразили Ингу наповал. Это был какой-то пир хрящей и плоти, почти перпендикулярный голове, с которой благодаря этим Ушам не могла свалиться ни одна шляпа, а сомбреро бы застеснялось собственных соломенных полей и стыдливо признало бы поражение. Инге показалось, что еще миг, и Уши захлопают на манер крыльев летучей мыши и поднимут сеньора Рамиреса в воздух. Но и сравнение с храбрым Бэтменом не пришло ей на ум, скорее с инопланетным персонажем из «Тайны третьей планеты», летавшем на своих ушах и торговавшим птицу-говоруна.
Эти злосчастные Уши настолько отвлекли ее внимание от остального сеньора Рамиреса, что она отвечала ему неопределенно и машинально на любой вопрос, и отвечала утвердительно. А когда сеньор Рамирес вместе с Ушами, или Уши вместе с сеньором Рамиресом, покинул, наконец-то, их квартиру, со слов Аиды оказалось, что ретивый испанец назначил Инге свидание, и Инга ответила ему согласием.
А в ближайший уикенд, субботним утром, но ближе к полудню, Родриго-Луис-Кристиан Рамирес вместе со своим поправившим здоровье «Крайслером», предстал на пороге их домика в Лонг-Бич. А в твердой руке его был пошлейший, заезженный, как пони на карусели, мохнатый букет красных роз.
Лос-Анджелес. Силверлейк. Вейверли Драйв. Март 1994 г.
Это вышло бы очень грустно, если бы не было так смешно. Опять белое платье, опять свадьба, вторая в ее жизни и первая в жизни второй. Только платье это куплено не где-нибудь, а выбрано, хоть и на скорую руку, в сиятельном бутике на Родео Драйв, и ярлык удостоверяет его принадлежность к дому Диора. Это, однако, не вполне наряд для свадебной церемонии, просто дорогой, белый в кружеве костюм, но Инга сама настояла. Настояла, чтобы не ждать долго, пока будет готов настоящий подвенечный наряд, и чтобы дорогая одежа не пылилась потом в недрах гардероба, удручая своей бесполезностью хозяев. Сеньор Рамирес не возражал, невеста и в костюме была чудно хороша, и ему тоже не терпелось закончить брачные формальности.
Само предложение руки и сердца, произнесенное в многоречивой форме, представилось на ее суд уже через две недели свиданий, походов в рестораны и ночные увеселительные места и гротескной череды алых роз. Остальное было делом техники. Однако и со стороны комичного сеньора обнаружились некоторые сложности, о которых будущий муж и поведал Инге с робкой застенчивостью. Речь шла о брачном контракте, чтобы избежать суровых калифорнийских законов, вынуждающих местных мужчин расставаться с половиной тяжко нажитого имущества в пользу покидающих их в разводе жен. Сеньор Рамирес отнюдь не страдал жадностью сквалыги и скаредностью Гарпагона, оттого и отразилось на его лице слегка потешное смущение, когда он пояснял Инге причины своего к ней недоверия. Собственно, не в недоверии было дело.
А дело было в единственном сыне сеньора Рамиреса – Луисе-Хуане-Фелиппе Рамиресе и в некоторых важных семейных неурядицах, кои сам дон Рамирес именовал разногласиями. А только сам сеньор на путях жизненных перипетий немного напомнил Инге ее личные пережитые драмы, однако получившие более успешное завершение и претворение.
Все семейство Рамиресов и прилежащие к ним в ближнем родстве семейства Торресов и ду Буэна, как, впрочем, и некоторые побочные и отдаленные в связях кланы, жили в Калифорнии с незапамятных времен изначального испанского владычества. Они не были грандами, посланниками, военными, генералами, а так, вольными наемниками, прибывшими с каравеллами за лучшей долей и землей, что будет побогаче на урожай, чем их собственная испанская сьерра. И остались, и осели на века. И трудились на земле. Во времена монархии и республики, индейских войн и золотой лихорадки все эти Рамиресы, Санчесы и Гонсалесы, не покладая смуглых крестьянских рук, вкалывали до потери сознания на добытых угодьях. Они растили персики и апельсины, обрабатывали в кишевшей гадами по колено воде рисовые чеки, сеяли, пахали, жали и таким способом из собственного пота и мышечных усилий, равных рабскому труду на постройке пирамид, вырастили немалый капитал. Упертые, сплоченные, стоящие крепко на своей земле даже не обеими ногами, а на четвереньках, они были нерушимы и непобедимы. Когда выгодно стало продать большую часть этого выстраданного плодородия, Рамиресы продали. Но не расстались полностью с земледелием и продолжили сельскохозяйственные занятия, только в меньших масштабах, хотя могли отдыхать от гиблого труда и почивать на банковских лаврах. Но это бы вышло все равно что плюнуть на могилы собственных почтенных предков. А в годы калифорнийского винного бума большая часть Рамиресов и Торресов мощным отрядом выдвинулась в долину Сономы на завоевание виноградных вершин. И успешно взяла их тихим приступом, немало прибавив к имевшемуся долларовому счету. Старая ферма в Сан-Фернандо, оставшаяся по наследству самому дону Рамиресу, служила теперь скорее украшением и дополнением его денежного состояния. Но Родриго-Луис-Кристиан, тогда еще совсем молодой сеньор, наотрез отказался копаться с лозой в виноградниках совместно со своим дядей Алехандро ду Буэна, его сыновьями и собственными тремя младшими братьями. Его отказ поначалу вызвал смех, потом грозное негодование родственников, потом порицание и чуть ли не отлучение. И слезы его родной матери, взывавшие к памяти усопшего отца, нимало не помогли. Молодой дон Рамирес не желал выращивать сырье для увеселительного напитка, он жаждал веселиться сам и непременно делать это в бестолковом Лос-Анджелесе и его окрестностях. Семейные ценности были нагло попраны самонадеянным юнцом, родичи смертельно обижены, молодая жена обливала потоком рыданий ступени церкви в миссии Сан-Фернандо, но все оказалось без толку. Сеньор Родриго Рамирес свершил свою судьбу по личному волеизъявлению. От полного остракизма сеньора спасла именно его же собственная природная комичность, которая превращала в глумливый фарс самые драматические движения его души. Молодого дона Рамиреса все сопредельные родственные племена, будто сговорившись, громогласно объявили одержимым и помешанным, валяющим дурака блаженным. И, сильно пожалев его несчастную жену, отпустили с миром, выделив из семейного бизнеса причитавшуюся Родриго-Луису долю средств.
