Открывает пожилая женщина с увядшим лицом:
— Да?
— Здесь живут Хортоны?
Она в нерешительности:
— Вообще-то наша фамилия сейчас Брайер. Вы спрашиваете моего покойного мужа. Он умер некоторое время назад.
Ошарашенный, я объясняю, что вообще-то я ищу дочь покойного мистера Хортона, Черил.
— Знаете, по-моему, последний раз я ее видела на похоронах ее отца. Лет шесть назад.
Возвращаясь к своей машине, я еще раз бросаю взгляд на брючки-капри. Они на полную девушку.
И мчусь через Долину Монументов со слезами на глазах, думая: «Да, она ушла к отцу, все так, на его здоровенное гребаное ранчо в небесах».
Голос миссис Рэмптон вернул меня в настоящее.
— Да, было тяжко, когда они нашли останки, — сказала она. — Я больше не могла притворяться. Это было что-то вроде затянувшейся скорби.
Я заставил себя выждать секунду, и лишь потом спросить:
— А удалось определить, как она умерла?
— Да, — она ушла на кухню. Через стойку мне было видно, как она открывает холодильник. — Ее изнасиловали. Каким-то инструментом. Хочешь еще «Таб»? Нет? Как насчет головки сыру и «чили кон карне»?[357]
Я был так напряжен, что едва не рассмеялся.
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Ты уверен?
Я поднялся и прошел на кухню:
— Как удалось выяснить, что ее изнасиловали?
— Неподалеку нашли электрический фонарь. Тазовые кости были каким-то определенным образом сломаны. Думаю, они знают свое дело и умеют определять такие вещи.
— Простите, что расспрашиваю вас об этом.
— Еще у меня есть «Фреска»…
— Спасибо, не надо.
— Ты ведь любил ее, да? — наконец, она посмотрела на меня.
— Да. Любил.
Она закрыла холодильник:
— Это не было так уж умно. Не такой уж хорошей она была, — и женщина расплакалась. Был момент, когда я мог бы обнять ее за плечи, но не сделал этого.
— А откуда такая уверенность, что это была именно Черил?
— Там нашли ее цепочку, — ответила она, и я решил, что она говорит о ножном браслетике. — Ту маленькую серебряную цепочку, которую она всегда носила.
Она оторвала бумажное полотенце от рулона и вытерла щеки.
Ну что ж, решил я, джентльмену пора отсюда. Но ее слезы разозлили меня. Я увидел в них какую-то увертку.
— А как вы думаете, кто это сделал?
— Не знаю.
— Но есть же у вас хоть какие-то предположения?
Она покачала головой:
— Ты сам знаешь, какая она была. Это мог оказаться кто угодно.
— А что говорит полиция?
— Им наплевать. Все случилось двадцать лет назад, — она подняла на меня красные от слез глаза. — И хочешь знать кое-что еще? Мне тоже наплевать. Не сейчас. Не могу себе позволить. Моя дочь умерла давным-давно. Мне надо жить сейчас.
— Вот уж не верю, что вы не хотели бы, чтоб совершилось правосудие, — говоря это, я чувствовал себя резким и упертым, как Чарльз Бронсон в каком-то халтурном фильме о мстителях.
— Уверена, кто бы это ни сделал, он уже заплатил за это. Мне приходится верить в это.
Мое сердце тяжело билось, я все еще был зол, но на самом деле не на нее.
— Знаете, мне очень жаль, что я вас так расстроил, — и я двинулся к дверям.
— Ты должен понять, — сказала она, — мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.
— С какими людьми?
— С парнями, — она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.
— Какими еще парнями?
— Сам знаешь, — на меня она не смотрела. — С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.
— Кто?!
Внезапно она обрушилась на меня:
— Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.
— Чушь собачья, — однако меня всего трясло.
— А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…
— Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…
— Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!
Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.
— Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, — спокойно сказал я. — Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, — по ее лицу я понял, что так оно и было. — Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.
Она заставила себя поглядеть мне в лицо:
— Мне приходится простить себе это.
— Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.
Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.
Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.
Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы — отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.
Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени… и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:
Вниз по океану,
Там, где мы встретились, детка,
Долгие, жаркие летние ночи —
Никогда не забыть мне их, детка.
Взгляд твоих глаз — таких голубых
Под аспидно-черным небом.
Детка, ведь я тебя так любил.
Почему ж не вернуться нам в прошлое?
Болезненный надрыв голоса Шарлен.
Смех Черил, как на «русских горках».
Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».[358]
Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу[359] или каналу Рейгана — дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.
Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места — эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.
Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем — и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление — размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», — бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, — пела она, — когда же наступит рассвет?»
Дальше начинался припев, в котором слова терялись — это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда,[360] только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:
Любовь моя — тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня
заживо хоронить!
Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот — все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.
Я слышу комьев стук о крышку гроба,
Священник молитву читает им вслед.
Я чувствую кожей шелковый саван —
Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!
Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал — и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок — так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса — превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?
