— Рыжий! Джек! — Голос его эхом раскатился по холму.
Повинуясь его зову, каждый вол проглотил свою жвачку, и можно было заметить, как комок пережеванной травы скользил по длинному горлу. В их движениях не было торопливости. Они становились в ярмо уверенно и спокойно было видно, что делают они это не из страха.
Когда цепь натянулась и каждый стоял на своем месте, пригнув голову и поджав зад, Артур быстро окинул взглядом двойную линию животных и крикнул:
— Вперед, Щеголь! Вперед, Красный! Вперед, Рыжий!
Шестнадцать волов двинулись, как один, все сильнее налегая на ярмо. Секунду, невзирая на страшное напряжение, упрямые дроги с грузом бревен оставались неподвижными, потом с жалобным скрипом сдвинулись с места, покачиваясь, как пароход на море.
Артур, за которым по пятам следовала собака, шагал рядом с упряжкой, перекинув кнут через плечо. Когда дорога пошла под уклон, перед крутым спуском он поспешно направился к задку дрог и быстро повернул ручку тормоза. Стальные ободья врезались в огромные эвкалиптовые блоки тормоза, и громыхающие дроги издали резкий, болезненный стон. Этот звук пронесся над холмами, отдаваясь тоскливым эхом в долине, и вспугнул стаю черных какаду. Они пролетели над моей головой, сильно хлопая крыльями, и их печальный крик слился с полным муки скрипом тормозов в грустную жалобу, звучавшую до тех пор, пока птицы не скрылись за лесистым гребнем холма, а дроги не достигли долины.
Тед Уилсон жил в полумиле от большой дороги. Питер всегда привозил с собой в лагерь ящик пива, и так уж повелось, что вечером после погрузки все собирались в доме Теда выпить, поболтать и попеть.
Артур, погонщик волов, всегда в этот вечер устраивал стоянку с таким расчетом, чтобы можно было заглянуть к Теду. Пришли из своего лагеря выпить и поболтать и два лесоруба — братья Ферпосоны. Принц Прескотт и двое других рабочих были частыми гостями в доме Теда, в этот вечер Прииц захватил с собой гармошку и нарядился в мохнатый жилет.
Из лагеря мы выехали на дрогах втроем — Тед, Питер и я. Позвав меня садиться, Питер повернулся к Теду и троим лесорубам, которые стояли вместе с ним, и, прикрыв рот ладонью, шепнул хрипло:
— Теперь смотрите! Смотрите на него! Этот парнишка просто чудо: и заикнуться не даст, чтобы ему подсобили. Это я и хотел вам сказать давеча.
Затем, опустив руку, он обратился ко мне с нарочитой небрежностью:
— Ну-ка, Алан. Полезай.
Раньше я с некоторым опасением поглядывал на громаду бревен, возвышавшуюся на дрогах, но слова Питера вдохнули в меня новые силы, и я уверенно направился к повозке. Я вскарабкался на круп Кэт, как делал это прежде, но теперь надо было лезть гораздо выше, и я знал, что мне придется встать на лошадь, а уж потом уцепиться за что-нибудь и подтянуться на руках вверх. Ухватившись за верхушку столба, я с усилием встал «хорошей» ногой на круп Кэт; оттуда я уже без труда добрался до самого верха.
— Ну, что я вам говорил? — воскликнул Питер, с довольным лицом наклоняясь к Теду. — Глядите! — Он выпрямился и презрительно щелкнул пальцами. — Что ему костыли — чепуха!
Дорога к дому Теда была узкой, и ветви деревьев сгибались дугой, цепляясь за плечи Питера и Теда, которые сидели впереди, свесив ноги. Я сидел сзади, и ветки, выпрямляясь, резко хлестали меня по лицу. Тогда я улегся на спину и стал наблюдать, как они, со свистом рассекая воздух, пролетали надо мной.
Я наслаждался тяжелым покачиванием дрог, их громким размеренным скрипом. Через некоторое время лошади остановились, и я понял, что мы приехали к Теду.
Дом был построен из горбылей, а щели между ними замазаны глиной. С одной стороны торчала труба из коры, рядом с ней проходил желоб — согнутый кусок коры, — по которому дождевая вода с крыши, тоже сделанной из коры, стекала в железный бак внизу.
Дом стоял, не защищенный ни забором, ни садом от наступающих зарослей. Над ним склонилось тонкое молодое деревцо; перед парадной дверью, которой никто никогда не пользовался, буйно разрослись папоротники.
Около черного хода стоял чурбан, служивший подставкой для старого эмалированного таза. Чурбан был весь в мыльных потеках, и земля вокруг превратилась в сероватую грязь.
Четыре шкуры опоссума, растянутые мехом вниз на задней стене дома и прибитые гвоздями, поблескивали и предвечерних солнечных лучах. На нижней ветке, росшей вблизи акации, висел, слегка раскачиваясь, шкаф для мяса.
У двери в дом лежал ствол древовидного папоротника, служивший ступенькой, а рядом на двух колышках был прибит кусок железного обода, о который входившим полагалось счищать грязь с башмаков.
Позади дома, под навесом из коры, державшимся на четырех тонких столбах, стояла двуколка, и упряжь, свисая, лежала на крыле.
Питер остановил лошадей подле навеса, и я слез с дрог. Двое ребятишек стояли и внимательно смотрели, как я спускался и ставил костыли под мышки.
Один из них, мальчуган лет трех, был совершенно голый. Питер, свертывавший вожжи, прежде чем забросить их на спину Кэт, с интересом посмотрел на него и весело улыбнулся.
— Ну и ну! — воскликнул он. Потом протянул грубую, мозолистую руку и стал поглаживать парнишку по спине. — Какой гладенький малыш!
Мальчик, уставившись в землю, с серьезным видом сосал палец. Он подчинился ласке Питера спокойно, но с некоторой опаской.
— Вот так гладенький малыш! — В голосе Питера звучало почти удивление; пальцы его продолжали ласкать плечи ребенка.
Другому мальчонке было лет пять. На нем были длинные бумажные чулки, но подвязки порвались, и чулки свисали на ботинки, как кандалы. Веревочные подтяжки поддерживали заплатанные штаны, а у рубашки без единой пуговицы был только один рукав. Волосы его, наверно, никогда не причесывали. Они торчали дыбом, как шерсть у испуганной собаки.
Тед, распрягавший лошадей, обошел вокруг головных и, увидя сына, остановился, окинул его критическим взглядом и крикнул:
— Ну-ка, подтяни носки! Подтяни носки! Питер подумает, что ты у меня птица какой-то новой породы!
Мальчуган наклонился и подтянул чулки, а Тед не спускал с него глаз.
— Теперь отведи Алана в дом, а мы кончим распрягать. Скажи маме, мы сейчас придем.
Женщина, повернувшаяся от очага, когда я вошел, посмотрела на меня с таким выражением, как будто она вот-вот завиляет хвостом. Лицо у нее было полное, располагающее к себе; она подошла ко мне торопливо, вытирая мягкие, влажные руки о черный запачканный мукой передник.
— Ах ты, бедный мальчик! — воскликнула она. — Ты калека из Тураллы, да? Ты, наверно, хочешь посидеть?
Она обвела глазами комнату, прижав пальцы к полным губам, чуть нахмурившись, как бы в нерешительности.
— Вот на этот стул. Садись сюда. Я сейчас подложу — подушку под твою бедную спинку!
Желая помочь мне сесть, она подхватила меня под локоть и подняла мою руку так высоко, что я с трудом удержал костыль под мышкой.
Я споткнулся, она с тревожным восклицанием схватила обеими руками мою руку и взглянула в сторону стула, как бы измеряя расстояние между мною и этим спасительным прибежищем.
Я с трудом добрался до стула, опираясь всей тяжестью на второй костыль, движение которого она не затрудняла, — другую мою руку она продолжала держать высоко в воздухе. Я опустился на стул смущенный, чувствуя себя крайне неловко и всей душой желая очутиться снова на воздухе среди мужчин, которые не обращали внимания на мои костыли.
Миссис Уилсон отодвинулась немного и взирала на меня с удовлетворением, — так женщина смотрит на курицу, которую она только что ощипала.
— Ну вот, — весело сказала она, — теперь тебе лучше?
Я пробормотал «да», ощущая облегчение от того, что освободился из тисков ее руки, и посмотрел на дверь, через которую вскоре должны были войти Питер и Тед.
Миссис Уилсон начала расспрашивать меня о моей «страшной болезни». Ей не терпелось знать, болит ли у меня нога, ноет ли спина и натирает ли меня мать жиром ящерицы.
— Он так все пропитывает, что даже проходит сквозь стекло бутылки, внушительно сообщила она.
Она решила, что во мне слишком много кислоты и что мне следовало бы всегда носить в кармане картофелину — это хорошее средство.
— Картофелина, засыхая, вытягивает из человека кислоту, — объяснила она.
Она заговорила о том, что я могу расхвораться здесь в зарослях, но что мне нечего беспокоиться, — ведь у Теда есть двуколка. Потом она взяла кастрюлю с вареной бараниной, стоявшую на двух железных перекладинах над огнем, поднесла к носу и пожаловалась на то, как трудно в зарослях сохранить мясо свежим.
Она мне начала нравиться, когда забыла о том, что я хожу на костылях, и заговорила о собственных болезнях. Разговаривая, она все время хлопотала на кухне: выложила дымящуюся баранину на большое блюдо на столе, достала горячий картофель из другой кастрюли и принялась мять его. Затем, с трудом выпрямившись, словно это причинило ей боль, она сообщила мне с таинственным видом, как бы делясь со мной секретом, что не доживет до старости.
