Когда Эва вернулась из военного городка, какое-то время ей негде было жить. Сложная история с дележом родительской квартиры, завершившаяся лишь через год. Этот год она жила, разумеется, у меня. Алеша был маленький, как-то он сломал допотопную мясорубку, прокручивая в ней парафиновые свечи и комнатный цветок «герань». Я наказала его, велев не выходить из комнаты час. Эва в это время мыла пол, ползала на коленках по коридору. Когда она проползала мимо детской комнаты, из-под двери таинственно показалось письмо. Алеша написал на большом листе из альбома: «Дорогая мама! Пишет тебе твой сын. Если ты меня сейчас не выпустишь, я ободру обоэ».
Все это было еще до Максима Максимовича, да. Моя вина, и никогда мне не искупить ничего. Я вполне себе реально пригибаюсь под ее грузом, вполне реальные глыбы выкорчеванного асфальта, никакой не обработанный гранит, и ни тем более мрамор.
Подтаскиваю к себе телефон и набираю Эвин номер. Эва не берет трубку, включается автоответчик. Жалко, я бы очень хотела поговорить с ней сейчас. Нет, не обсуждать ситуацию. Вспомнить, например, как когда-то жили три месяца в Нью-Йорке, стояла страшная жара, и мы поливали друг друга минеральной водой из бутылок.
В один из дней я шла по Манхэттену, вдруг кинулся ко мне какой-то мужчина, лопоча что-то по-итальянски. Когда я сказала, сорри, мол, не понимаю, с ходу перешел на английский, удивился, что я не итальянка. Только у нас в Италии, сказал восхищенно, красивые девушки ходят — with no bra. Американки — нееет, никогда. Смотрел с обожанием, цокал языком. А уверена ли я, что у меня нет итальянской крови? Ты спроси свою маму, обязательно, you have to! И улыбка у тебя… ммм, как у итальянок бывает, щеки вот так поднимаются… от кого у тебя такая улыбка? От папы или от мамы? Это важно!
Когда узнал, что я из России, оживился еще больше: я вообще-то бизнесмен, у меня ресторан, на Коламбус — заставил записать телефон и умолял позвонить — i know the city very well, i will show you, и ресторан очень хороший, тебе понравится — and i invite you like a friend, i swear! Руку поцеловал на прощание, все как положено. Сальваторе его звали.
Вот скажи мне, спрашивала я тогда Эву, смеясь, вот скажи, можно ли представить, чтобы в Москве я остановилась поговорить с мужчиной, который откровенно восхищался моей грудью и тем, что я без лифчика?
Или в нью-йорском сабвее. Девушка лет восемнадцати, очень худая, кожа на костях, длинные волосы заплетены в африканские косички, украшенные пластмассовыми бусинами, косички связаны в единое целое и оттягивали голову с тонкой шеей назад. Птичьими лапками рисовала без всякого следа на грязном вагонном стекле то ли буквы, то ли просто геометрические фигуры — треугольники, овалы, ромбы. Левой ногой оплела правую ногу каким-то сложным двойным переплетением, синие джинсы разрисованы красными цветами, напоминающими маки. У каждого мака в сердцевине выписано женское личико, глаза, ресницы, брови высокими дугами, улыбки на губах — красиво. В кармане под крайним маком зазвонил телефон, вместо музыкального рингтона — ломкий девчоночий голос, какой-то птичий, по-русски: «Ненавижу тебя! Сволочь! Ненавижу тебя! Сволочь!»
Я, владелица новенького диплома MBA, практиковалась в крупной рекламной фирме, прекрасно освоила и даже одобрила полезную привычку — приходить в офис в кроссовке под строгий корпоративный костюм и многие другие вещи. У Эвы случился роман с афроамериканцем по имени Дэниэл, она долго сдержанно молчала, потом внезапно разразилась речью, что слухи о необыкновенных размерах афроамериканских членов весьма преувеличенны, но темперамент соответствует.
Разлуку с Дэниэлом Эва перенесла плохо. На долгое время впала в странную депрессию, выражающуюся в ежедневном обращении к разного рода экстрасенсам. Она писала им письма, звонила по горячей линии в одноименных передачах. Я была рада, когда все это закончилось.
Звонит телефон. Беру трубку, в ней волнуется Таня, Таня спрашивает, куда я пропала и помню ли о совместном праздновании Нового года. Про Новый год мне абсолютно нечего сказать, учитывая сумасшедший дом, про Алешин приезд тоже пока не готова, поэтому я ловко, как мне кажется, перевожу разговор на деловую тему: в ежедневной газете запланирована горячая линия «грипп», и Таня собиралась тоже принять участие, по моей просьбе. Организацией занимались довольно долго, но сейчас вроде бы все улажено, и в понедельник можно будет провести. Таня обещала переговорить непосредственно с врачом общей практики, так сказать, взгляд терапевта. Спрашиваю, сделала ли она это.
— А толку-то, — отвечает Таня, — эти пациенты, они необучаемые. Вы вот их обучите, они порадуются, пообучаются, а потом пойдут, чайку попьют и все забудут. У нас по данным одной докторской диссертации только десять процентов населения способны к анализу. Всего лишь десять процентов населения! И эти десять процентов — доктора…
Таня особенно хороша тем, что вполне предсказуема — в хорошем смысле этого слова. Был у меня несколько лет назад водитель, так он каждую фразу сопровождал дополнением: «в хорошем смысле этого слова». Таня обожает поговорить о проблемах взаимодействия врачей и общества, вот и сейчас она с удовольствием принялась развивать мысль о тупости и необучаемости в принципе пациентов. С примерами. Я осторожно, не отрывая трубки от уха, ложусь на кровать и смотрю в потолок. Слушать Таню перестаю. Через примерно равные промежутки времени вставляю: «ага» и «о чем и речь!» — этого хватает. Напоминаю себе в конце беседы спросить о судьбе Игоря Михайловича, новинках в их отношениях.
Закрываю лицо свободной от телефона ладонью. Как бывает после долгого путешествия, например, перед глазами прыгают рваные картинки вечера: Саша на полу, разноцветные волосы спутались за спиной, Алеша улыбается, ищет на полках чай, девчонка бледнеет, Он отодвигает меня и проходит мимо.
В дверь стучат. Извиняюсь перед Таней, неловко сползаю с кровати, вручную разгибаю спину. Впускаю девчонку, она в футболке чуть выше колена, на футболке чудовищная картинка: две мыши вгрызаются в огромный кусок сыра в виде сердца, и неразборчивая надпись с восклицательным знаком, даже двумя.
— Извиняюсь, — говорит девчонка, заметив в моих руках телефон, — я позже…
— Ничего-ничего, ты не помешаешь, заходи.
Втаскиваю ее за недлинный рукав. Она улыбается, крутит в пальцах записную книжку. Таня в телефоне обижается:
— Ну вот, ну вот, ты уже не со мной! Ладно, завтра позвоню. Ты на работе с утра? Ага, ну, тогда счастливо!..
Девчонка смотрит на меня и быстро-быстро говорит что-то, хрипловатый голос взлетает к концам фраз, странное интонирование, откуда она родом? Надо спросить. Спрашиваю.
— Сызрань, — пугается она, — Самарская область…
И продолжает говорить, но я не слышу ее почему-то. Странное ощущение, говорят же, что работа человеческого мозга сводится в основном к двум функциям: на два процента к освоению нового и на девяносто восемь — к попыткам идентифицировать любую информацию как уже известную. Поставить знаки подобия. Например: «То, что чувствую сейчас, похоже на то, что я чувствовал год назад, когда врач поставил мне диагноз геморрой. Следовательно, у меня рецидив геморроя». Так вот.
Безотносительно геморроя. То, что я чувствую сейчас, я чувствовала очень давно, и одним словом это описать нельзя. И двумя нельзя. Разрывающая боль? Полная невозможность вдохнуть воздух? Кажется, что это и не воздух даже, а что-то совсем другое. Например, стекло. Прозрачное, но дышать им не получается.
— Что с вами? — Девчонка прыгает ближе и хватает меня за руку, собирается считать пульс? Осторожно снимаю ее пальцы со своего запястья. Что же это такое, я совсем не могу дышать. Не могу дышать еще очень долго.
Не могу дышать, когда быстро прохожу по коридору. Не могу дышать, когда резко распахиваю дверь комнаты для гостей, когда-то детской, где мой единственный сын Алеша должен укладываться спать. Алеша сказал, что с удовольствием почитает перед сном что-нибудь по-русски. Какой-нибудь современный роман. Мы выбрали «Урок каллиграфии» Михаила Шишкина, Алеша удалился с темно-красным томом под мышкой. «У ка», — прокомментировал Он, верный себе, я даже рассмеялась.
Но мой сын Алеша не укладывается спать. Мой сын стоит на коленях, а перед ним — Он. На расстоянии… да что там. Без расстояния. Вплотную. На полу из паркетной доски.
Отличная паркетная доска, массив дуба, в свое время стоила мне целого состояния, но я хотела иметь хороший пол. Мне это было важно — хороший пол. Интересно, почему?
Уже не помню. А получилось красиво, ничего не скажу. Мой сын стоит на коленях, в одних трусах «Кельвин» на этом полу, мой любовник располагается рядом. Не могу сдержать вскрика. Он резко поднимает голову. Неторопливо растягивает рот в улыбке. Неторопливо отстраняется. Застегивает ремень. Голый по пояс, неторопливо берет полосатый свитер, обыкновенный Ферре. Неторопливо оказывается в нем. Подает моему сыну махровый халат, тот вдевает руки и отворачивается. Он что-то говорит неслышное Алеше в ухо. И еще что-то говорит.
