Выходит из комнаты. Выходит из квартиры.
Дверь хлопает. Со стола падает книжка, темно-красный томик, Михаил Шишкин, «Урок каллиграфии». «У ка». Я машинально поднимаю и кладу ее обратно, рядом с мобильным телефоном Нокиа и часами Longines, мой подарок на недавнее Алешино двадцатипятилетие. Он Стрелец, знак огня, всегда в центре внимания, самый заметный, самый блестящий, самый. Самый красивый. Просто некоторые вещи это подчеркивают, как форма хирурга или вот дорогие часы. Нужно что-то сказать, что-то сделать, но я не могу физически разжать челюсти, казалось, их свело мощнейшей судорогой, и я падаю, падаю вновь в душную темноту стыда. Слышу телефонный звонок, разумеется, это подруга Эва, бывшая эстонка. Она отличается тем, что звонит мне исключительно в неудобные моменты, голова в пене, тело в воде, ноги в креме, руки в масле.
Все повторяется.
Но есть вещи, неповторимые, как смерть. Теперь-то я знаю точно, мой ангел. Ты открыл мне.
Нет. Если быть точным — я сам открыл, своим ключом. Отворил дверь и сказал какую-то пошлость — здравствуйте, уважаемая, и все такое.
Теперь эта дверь захлопнулась, и я спускаюсь по ступенькам, неторопливо и невозмутимо. Несколько лестничных пролетов — и я выберусь в застывший московский ад, заледеневший в своем убожестве. Еще бы: в нем ведь не было тебя.
Баммм! Это кончилась прежняя жизнь.
Мерзкая слякоть хлюпает под ногами. Нет, прямо сейчас весна не начнется, на это надежды нет. Но всегда можно устроить генеральную репетицию. Repeat: все повторяется.
Для этого всего-то — зайти в знакомый магазин. Купить что-нибудь символичное. Пиво с сисястыми телками на этикетке, и чоризо, и теперь уже точно — «Эстреллу». Улыбнуться кассирше с бейджиком «Любовь».
Любовь — это странная вещь. Взятое ниоткуда счастье, когда ты уже и не надеялся, родившееся из холодного пустого пространства между нами, как шаровая молния. Мы дотронулись до нее руками, и она взорвалась безумным фейерверком. Чудным китайским огненным драконом. Горячим фонтанчиком в середину нёба. Боже, как глупо. Но я, кажется, счастлив.
Теперь всего-то и осталось — набрать твой номер, мой ангел.
— Ну как она?
— Нормально все, не беспокойся.
— Вы поговорили? Пытала тебя? Жгла каленым железом? Ну расскажи мне!
— Давай не будем, пожалуйста. Как тебя найти? Что это за адрес, странный район какой-то.
— Конечно, странный, фактически — это уже не Москва. Даже не Х-ево-Кукуево и не Ново-Еб-ново.
— Я так и подумал. Но какая, в сущности, разница!
— Неплохой девиз.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, ага. Сначала блевала и рыдала почему-то, а теперь — нет. Вот, даже супу съела, с курицей, горошком и мелкой лапшой.
— Тамара Петровна специалист по супам.
— Это точно. Сходила за мороженым, купила с вишнями. И как-то незаметно стало хорошо и даже весело.
— Да. Часто не сразу видишь, где заканчивается одно и начинается другое.
— А вы? Как на работе?
— Порядок.
— То есть все у нас хорошо.
— И даже весело. Что вот с Сашей делать, не совсем понятно.
— В смысле?
— Она, кажется, решила тут навеки поселиться.
— Да прям навеки! Ее и дома не бывает. Носится колбасой. Вчера такая голодная прибежала, булку хлеба съела и заснула на кухонном стуле. Петровна ее на руках уносила. Она по пути проснулась и сказала свое «да ладно».
— Господи.
— Да она ничего, не жаловалась, Петровна.
— Разумеется, не жаловалась. Включит теперь в счет переноску тяжестей.
— Ну, хотите, я типа поговорю с ней? Ну, с Сашей. Скажу, что пора и честь познать. Например, в Карловы Вары податься, к папе. Хавать там эту чешскую народную еду. Забыла.
— Кнедли.
— О! Кнедли! Прикольное название. Так поговорить с Сашей?
— Да ладно!
(Улыбаются обе.)
— Я молескин новый там принесла. Ты, помнится, говорила, что твой подходит к концу. Черный. А я красный выбрала — чтобы для разнообразия и вообще…
— Ой, спасибо, правда! Спасибо…
— Господи, почему ты плачешь? Что такое? Что-то болит? Что?
— Нееет… Я просто… Просто я не хочу больше дневника… Я и этот не буду дописывать… Там еще есть страницы, штук десять… Но я не хочуууу…
— Боже мой, ерунда-то какая! Ерунда! Не хочешь, разумеется, и не будешь! Испугала меня… Я думала, что-то случилось. Колики… Спазмы…
— Нету спазмов… Да, но вы потратились… И хотели в подарок… Приятное мне как бы… А я типа кривляюсь. Мне неудобно!..
— Послушай, записные книжки, даже такие популярные, как молескин, тем и хороши, что их можно закрыть в любую минуту. По своему желанию. Вот только что писал — а теперь отложил в сторону, спрятал в какой-нибудь ящик стола или шкафа — а пусть рядом с колготками!
— Колготками…
— А потом захотел — и вытащил из ящика, отряхнул от колготок. И пишешь себе снова. Или рисуешь цветочки. Или чертишь топографический план местности… Отдельно стоящее дерево и овраг.
— Спасибо.
— Абсолютно не за что, глупая.
— Почему так не получается с какими-то дурацкими историями, а? Ну вот, чтобы эти истории можно было закончить по счету раз! И спрятать в колготочный ящик.
— Именно так и получается. В реальности. Просто не сразу видишь, где заканчивается одно и начинается другое.
Если ты не спишь ночами какое-то вполне продолжительное время, то рано или поздно ты тихо одеваешься в одежды по сезону и выходишь на улицу. Обычно это происходит уже под утро, шесть часов, темно, и никакой рассвет еще не брезжит — декабрь, такой месяц. Примерно час остается до открытия какого-нибудь «Макдоналдса» на Мясницкой, примерно час ты маршируешь по бульварам, большие деревья, скамейки, снег, снег.
В восьмом часу внутри «Макдоналдса» уже горит свет, я захожу, зал неожиданно наполовину заполнен. За ближайшим к выходу столиком сидит бледная девочка в грубо вязанной шапке и ест гамбургер, не снимая перчаток. Время от времени она выкрикивает, ни к кому конкретно не обращаясь: «Мужчина, покажи свою пипиську!» — щурит и без того узкие тесные глаза. На нее стараются не обращать внимания, отводят взгляды, торопливо проходят мимо с коричневыми подносами в замерзших руках.
Клетчатые девочки и мальчики за прилавком громко переговариваются, взывают к девочкиному сознанию, грозят милицией, охраной и психиатрической бригадой. Девочка никак не реагирует, снимает вязаную шапку, черные волосы пытаются рассыпаться по плечам, но нечистые пряди слиплись и висят снуло.
Заказываю отвратительный жидкий кофе, высыпаю в огромный стакан сразу три пакета, пью, обжигаясь. Дверь открывают три мальчика в одежде сдержанных цветов и с аккуратными рюкзачками, за окнами синие сумерки, они едят пирожки с яблоками и картофель, разговаривают о клубах, фейсконтроле и о том, как одного из мальчиков куда-то не пустили в три часа ночи. Я подхожу к выходу, девочка с черными волосами окрикивает меня: «Женщина!»
Поворачиваюсь уже стоя в дверях — она радостно говорит: «Пусть мужчина покажет пипиську» — и смеется, глаза у нее абсолютно трезвые и совершенно нерадостные. Моя девчонка узнала бы ее немедленно, свою недавнюю соседку по больничной палате — раскосые глаза, черные волосы, припухшие губы, редкое сейчас имя Вера.
Снаружи очень тихо, уже утро. Маленький человек с деревянной лопатой бормочет себе под нос что-то, может быть — напевает. А больше на бульваре вообще никого нет, большие деревья, скамейки, снег, снег.
Этот больше (англ.).
To fap — дрочить (англ.).
Как твои дела? — Все в порядке (англ.).
