Днем во время перекуров наведывались к соседям. У нашего непосредственного соседа Виктора Петровича дом был в полном сборе: брусовой, с обширной террасой, на которой виднелась плетеная мебель, и добела выскобленным крыльцом, обсаженным бело-розовыми гладиолусами.
— Этот дом мне обошелся в копеечку, — сообщал Виктор Петрович. В него вложил все свои сбережения и сбережения покойной жены. Мечтал иметь дачу — хорошую мещанскую добродетель, думал — дети с внуками будут отдыхать. А они внуков устроили в лагерь, сами укатили в Ригу, а я превратил дачу в склад ненужных вещей. И ковыряюсь здесь один, пропади она пропадом, эта дача… Вам вот что скажу — плюньте на это дело. Пока молоды, на кой черт вам дача?
— У нас тоже мечты — поработать руками, — сказал брат.
— Забросьте подальше ваши мечты, пора ехать к морю, ведь наступило лето! Чего дышать цементом, опилками?! Море — вот достойная мечта для молодых людей!
— Но мы далеко не молодые, — вставил я.
— Молодые! Чертовски молодые! — резко бросил Виктор Петрович и я, в самом деле, почувствовал, что сбросил десяток лет.
Через улицу с нами соседствовали два интеллигентных научных сотрудника. Они, вроде нас, ставили дом своими силами. Жили в палатке, готовили обед на паяльной лампе, работали как проклятые, с восхода до заката солнца.
— Мы творческие люди, — говорили «интеллигенты». — Дача нам нужна для уединения, спокойной плодотворной работы, как душевное прибежище. А место здесь — лучше нельзя придумать. Такое место мы искали давно.
— Искали болото, комаров? — вставил кто-то из нашей компании.
— Болото осушим. Сопротивление среды заставляет художника преодолевать трудности, закаляет дух. А комары?! Все животные имеют право на жизнь, даже те, кого не хочется ласкать…
Интеллигенты, герои духа, говорили все правильно, как по учебнику, тем не менее вселили в нас определенный заряд оптимизма.
Около леса строился редактор какого-то еженедельника, мужчина моего возраста. Приветливый, веселый, он всегда встречал нас как закадычных приятелей: угощал чаем, включал магнитофон «для хорошего настроения» и доверительно сообщал, что дача ему нужна как воздух, что на ней будет собирать друзей.
— Я, видите ли, компанейский человек и люблю общество, — говорил он. — У меня много знакомых, но в городе, сами понимаете, по-настоящему не покутишь. А здесь есть где порезвиться… Делай что хочешь, хоть стой на голове… И никто за тобой не следит, и разговоры не подслушивает.
Часто по воскресеньям на электричке приезжали жены наших друзей, а к неженатым — приятельницы. Я думал, женщины просто проявят заинтересованность нашей работой, в крайнем случае примут снисходительное участие в строительстве и будут досаждать дурацкими комментариями и подзуживаниями, но они сразу вошли в тонкость дела и продемонстрировали прямо-таки бурную деятельность: азартно запихивали паклю в пазы, с невероятным рвением что-то поддерживали, подносили, при этом некоторые из них обнаружили недюжинные таланты и организаторские способности, гораздо большие, чем их мужья и поклонники. Но, конечно, главное — они всегда привозили с собой свежие овощи и готовили потрясающие обеды, ну а участок благоухал от запахов духов, точно парфюмерная фабрика, после чего их заметное участие в строительстве становилось еще заметнее.
Только жена брата ни разу не появилась на участке. Еще зимой, когда брат заикнулся про дачу, она сказала, что всю юность прожила за городом и у нее аллергия на всякую загородную жизнь. Забегая вперед, скажу — свое принципиальное неучастие в строительстве она все же нарушила когда мы наполовину собрали дом; она решила «нанести визит вежливости», но внезапно влюбилась в участок и с таким горением взялась его обустраивать, что брат испугался и мне шепнул:
— Как бы она не забросила свою основную работу. Она очень увлекающийся человек.
В полдень мы всей командой отправлялись купаться на водохранилище. С погодой нам повезло — за весь июнь не было ни одной капли дождя. За июнь мы полностью сложили стены дома и сколотили каркас мансарды, и за этот месяц все похудели, загорели, выглядели поджарыми, помолодевшими, хотя и вступили в ряды бородатых и длинноволосых. Работа на свежем воздухе, под жгучим солнцем, стала для нас лучшим отдыхом. Мы излечились от всяких радикулитов, бронхитов, головных болей и грустных мыслей. Ясное дело, наши тела покрылись ссадинами, порезами, синяками, поскольку мы не очень-то заботились о мерах предосторожности, но все эти шрамы женщины рассматривали как ордена и их восхищенные взгляды были лучшим вознаграждением за наши, можно сказать, добровольные страдания.
Теперь, возвращаясь в город, мы проезжали мимо деревень, в которых на табуретах продавались цветы — вдоль дороги устраивались настоящие выставки — машины катили словно в оранжереях, среди всевозможных ароматов.
В июле занялись вторым этажом — мы торопились навесить крышу, опасались капризов погоды, но дни по-прежнему стояли абсолютно безоблачные и жаркие. Вообще лето было как по заказу. Только однажды, и именно в тот момент, когда мы прибили на крыше последний лист шифера, послышались отголоски грома и, словно для проверки нашей работы, сверху рухнул короткий ливень.
Крыша придала полноту и целостность всему строению, она как бы венчала наш трехмесячный труд. Теперь все чаще мы откладывали работу, отходили от участка на некоторое расстояние и с гордостью рассматривали свое творение — это было зрелище, способное взволновать любого — во всяком случае, у подружек наших приятелей оно вызывало священный трепет.
Иногда я думал, что дачи — своего рода игрушки взрослых людей, что с годами человек, достигая определенного возрастного пика, идет назад — как бы живет в зеркальном отражении прошлого — в пятьдесят лет ощущает прилив сил тридцатилетнего, после пятидесяти влюбляется как в юности — а почему и нет? Затем, точно подросток, заново открывает мир (смотрит на привычные вещи по-новому), и под старость окончательно впадает в детство. Такое положение вещей меня вполне устраивало — особенно предстоящие годы и связанные с ними романтические приключения.
Теперь каждый раз, возвращаясь в город, меня угнетали стены холостяцкой квартиры — я чувствовал себя страдальцем, замурованным в железобетонную коробку, — какие-то невидимые силы тянули в лесной поселок, в дом, наполненный солнцем, сверкающий широкими окнами, пахнущий стружкой и смолой. Случалось, звонил кто-нибудь из приятелей и спрашивал: «Куда пропал?». Я начинал подробно рассказывать, но приятель перебивал:
— Участок, дача, — это звучит слишком респектабельно, это не для тебя. На кой черт тебе эта дача?! Сколько ты собираешься жить?! Время ведь безжалостно. И вообще, что за собственнические интересы?! Вот так многие — начинают жить с думой обо всем человечестве, а заканчивают дачами, «Жигулями»!
Я оправдывал свое грехопадение, объяснял, что люблю строить, что-то делать руками, хочу проверить себя, доказать, что могу…
— С дачами одна морока, — не унимался приятель. — Кончится работа, начнется ремонт. Известное дело — отец строит, сын живет, внук ремонтирует. Но тебе-то и жить там не придется — ухлопаешь на нее последние годы, а ремонтировать некому, ведь ни у тебя, ни у брата нет наследников.
— Мне главное — построить, — стойко повторял я, прекрасно понимая, что мой довод неубедителен.
До конца июля мы настелили полы, сколотили внутренние перегородки и лестницу на второй этаж. Потом снаружи стены пропитали олифой, сделали крыльцо и во входную дверь вставили замок. Дом был готов, и выглядел не просто красиво, а потрясающе, неким совершенством, хотя это слово звучит неуместно — это уж я хватил чересчур. С другой стороны — почему чересчур?! Ведь совершенные вещи существуют в глазах зрителей, а в моих глазах наш дом именно таким и был. И главное, он как-то гармонично вписывался в участок. Я даже подумал, что существует какое-то притяжение строения к местности. Потом мне пришло в голову, что вообще все вещи притягиваются или отталкиваются друг от друга. Я вдруг увидел свой рабочий стол с настольной лампой, пишущей машинкой, стопкой бумаги, карандашами, точилкой, пепельницей, зажигалкой — все предметы не просто связывало их предназначение, они как-то слаженно дополняли друг друга. На минуту меня потянуло в тот обжитой закуток, но тут же этот порыв сам по себе угас — моя жизнь уже сузилась до дачного участка и доски, штыри, пакля были для меня гораздо важнее всякой писанины.
На новоселье один из друзей притащил разборный стол, другой — табуретки, третий — раскладушку и матрац, четвертый — посуду; мы с братом перенесли из сарая мебель — обе тахты и стулья, и дом принял вполне обжитой вид. О сложной комбинации запахов внутри дома не говорю — в нем стоял особый древесный дух. Всю ночь мы сидели под керосиновой лампой и произносили тосты в собственную честь и, понятно, словесных красот не жалели.
