Позавтракав в подвальной столовой — те же серые стены и Магритт, — он спросил женщину за конторкой, где можно напечатать снимки, и получил название улицы в Нижнем городе, которую она также пометила на карте. Клем добрался туда около десяти. По крайней мере четыре магазина предлагали нужные ему услуги, но он выбрал тот, где выставленные в оконных витринах старые «Лейки», лейтцевские объективы, «Хассельблады» — каждый с аккуратно написанным от руки ценником — придавали заведению серьезный и старомодно-профессиональный вид. Вынув из бумажника негатив школьной стены в Н***, он передал его мужчине за стойкой.
— Как скоро вы можете сделать пятьдесят оттисков открыточного размера?
Мужчина взял негатив, нахмурился:
— Матовые или глянец?
— Матовые.
— К завтрашнему утру?
— Мне нужно сегодня.
— Подождите. — Скрывшись в глубине магазина, мужчина переговорил с невидимым Клему собеседником, потом вышел и кивнул: — Ладно, он сделает прямо сейчас. Зайдите через пару часов.
Убивая время, Клем пошел бродить вдоль канала, дошел до «Фландрских ворот», потом вкруговую медленно вернулся обратно. В магазине его уже поджидал белый конверт с фотографиями.
— Удачный снимок, — похвалил мужчина. — Хороший контраст.
Клем проверил отпечатки, расплатился и отправился в ближайшее кафе. Он заказал эспрессо, достал ручку и начал писать на обратной стороне фотографий. На каждом снимке по-английски и по-французски он вывел один вопрос:
ГДЕ СКРЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА РЕЗНЮ В Н***?
Он хотел бы иметь сто, двести оттисков, но для начала сойдет и пятьдесят. Один он оставил внутри меню в кафе. Следующие десять — в магазинах и барах в центре города. Один заложил между страниц модного журнала, другой пристроил среди брошюр в офисе «Американ экспресс». Добравшись на метро в район Евросоюза, он принялся заходить в закусочные и рестораны, где собирались на обед аппаратчики. На углу каждой улицы виднелись в небе яркие кабины задранных вверх кранов, как город в городе возвышающихся посреди кирпичной пыли на выутюженных бульдозерами старых площадях. Клем засунул несколько открыток за «дворники» дорогих машин, и один из шоферов накричал на него. Последние снимки он принес обратно в Матонге, припрятал половину в заведениях на рю де Лонг-Ви, а остальные — в магазинах вдоль Шоссе д'Иксель.
Вернувшись в гостиницу, Клем какое-то время смотрел по телевизору спутниковые программы; в пять — принял душ, сменил рубашку и сверился с картой. К бассейну на рю де ла Перш он подошел без двадцати шесть. Лоренсии Карамеры не было видно. Он поднялся на галереи для зрителей, где над глубоким бортиком бассейна тянулись ряды кресел. Там уже сидело с десяток человек — видимо, родителей, наблюдающих за своими чадами. Минут через десять он увидел уверенно спускающегося в ярко-зеленую воду Эмиля, а еще через минуту его мать прошла сквозь расположенные в задней части галереи двери. Клем помахал ей рукой. Быстро, но всматриваясь в лица, она обвела глазами разбросанные по рядам фигуры, потом направилась к нему и опустилась в соседнее кресло.
— Он уже хорошо плавает, — похвалил Клем.
— Мы ходим сюда каждую неделю, — сказала она.
— А отец тоже иногда приходит?
— Ему это было бы далековато.
— Вы с ним не живете?
— Вы задаете слишком много вопросов.
— А вы — совсем не задаете.
— Вы женаты?
— Нет.
— Так я и думала.
— А что — заметно?
— Конечно.
— Почему?
Ему было ужасно любопытно, что она скажет, но ответа не последовало.
— Я не хотел добавить вам трудностей, — сказал он.
— И тем не менее вы это сделали.
— Вы близко знакомы с Рузинданой?
— Я его почти не знаю.
— Он вам не родня?
— Я уже сказала, что почти не знаю его.
— А как долго вы здесь живете?
— Пятнадцать лет.
— И вам здесь нравится?
— Да.
— Почему вы отказались вчера посмотреть фотографии?
— Мне это ни к чему.
— Может, к чему.
— Потому что вы их сделали? Вы хотите, чтобы мне было так же, как и вам? — Она покачала головой. — Я знаю таких, как вы. Встречала таких и раньше.
— Да?
— Вы едете в Африку, наталкиваетесь там на что-нибудь, что-нибудь гадкое. И верите тому, чему в глубине души верили всегда. Что негры — дикари. Приезжаете невеждой и уезжаете невеждой.
— Здесь дело не в расизме, — сказал Клем. — Черный, белый — здесь это не важно.
Она кисло усмехнулась.
— Здесь дело не в расизме, — повторил он и сам уловил в своем голосе нотку неуверенности.
Они смотрели на ее сына. Возгласы пловцов, больше напоминающие шум стаи птиц, чем крики человеческих птенцов, гулким эхом разносились под сводами бассейна.
— Он ходит в хорошую школу, — помолчав несколько минут, сказала она, — Никогда не хулиганит. Боготворит футболистов и велосипедистов, обожает пиццу. У его лучшего друга отец — турок, а мать — полячка; в школе ребятишки собирают деньги на водопроводы для индийских деревень. Понимаете вы это?
— Он живет в новом мире.
— Его никогда не учили ненавидеть, презирать людей.
— Разве людям требуется учиться, чтобы ненавидеть?
— Конечно.
— И кем он хочет стать в этом новом мире?
Она пожала плечами.
— Юристом. А может, профессиональным велосипедистом.
Клем кивнул.
— Здесь можно курить?
— Нет.
— Если это был Рузиндана, — сказал он, — если это он устроил…
Она вздохнула.
— Если это был он, он должен вернуться.
— И его должны судить?
— Да.
— А если его признают виновным?
— То могут послать за вами, и вы его повесите.
— А может, за вами?
— Почему за мной?
— Вы не хотели бы повесить человека, убившего три тысячи сограждан? Убившего сотни детей? Школьников, как Эмиль?
— Он очень добр к Эмилю. Покупает ему подарки.
— Гитлер тоже любил детей. Устраивал им утренники в своем доме в Берхтесгадене.
— При чем тут Гитлер? Почему вы о нем заговорили?
— Где Рузиндана живет? — спросил Клем, — У кого он здесь остановился?
— Хватит!
Он понимал, что пора оставить ее в покое, и сам удивлялся, что не делает этого. Было ясно, что она не имела к событиям в Н*** ни малейшего отношения, и даже если приходилась какой бы там ни было родственницей Рузиндане, это было не важно — кровное или возникшее, такое родство несомненно ее смущало, а появление Клема значительно усугубило это смущение. Что пользы для него было в ее ответах, чем они могли помочь ему? Может, она слышала признания Рузинданы? Рассказы о его зверствах? Знала, что его собираются припрятать от суда? Вряд ли. Она была именно такой, как представлялось на первый взгляд, — мать-одиночка, которой приходилось самой строить свою жизнь и которая не желала быть втянутой в эту ужасную историю.
— Послушайте, — сказал он, — можно, когда у Эмиля закончится класс, я приглашу вас пообедать со мной?
— Чтоб заплатить за беспокойство?
— Нет.
— Тогда почему?
— Почему бы нет?
— В друзья набиваетесь?
— Не обязательно же нам быть врагами.
— Кто знает.
— Надеюсь, что нет.
— Я вам нравлюсь?
— Да.
Она засмеялась.
— И вы думаете, что вы мне тоже нравитесь?
Несколько секунд они испытующе глядели друг другу в глаза, потом повернулись обратно к бассейну. Эмиль, барахтаясь на мелководье, помахал матери. Она подняла руку и постучала пальцем по часам на запястье.
— Я не хочу идти с вами обедать, — сказала она, — Но напоследок я сделаю для вас еще кое-что. Вернее, покажу.
— Покажете что?
— Вы знаете, где находится Тервурен?
— По-моему, видел на карте.
— На станции «Монтгомери» садитесь на трамвай номер сорок четыре, Тервурен — последняя остановка. Ждите меня у выхода снаружи завтра в два часа.
— Вы не работаете?
— До понедельника.
— А что там, в Тервурене?
— Лекарство от вашего невежества, — сказала она, — Чтобы вы наконец замолчали.
— Собираетесь открыть мне глаза? — сказал он.
— Вот именно. — Она встала и оправила пиджак, — Собираюсь открыть вам глаза.
Сорок четвертый трамвай, словно желтая гусеница, выполз из сумрака станции «Монтгомери», но вскоре, выбравшись на свет, покатил, набирая скорость, вдоль обсаженной молодыми каштанами аллеи сонной окраины; затем город неожиданно закончился, и они продолжали двигаться по лесопарку, под ветвями широколиственных деревьев. Хотя они находились примерно на той же широте, что Колкомб и Лондон, приближение осени здесь чувствовалось гораздо сильнее, чем дома. Многие деревья уже стояли голые, земля под ними была усыпана красно-золотой листвой всевозможных оттенков.
