— В мире карьеризма? — пробормотала Джорджи с недоумением.
— Я имею в виду мир или сферы, где люди существуют почти только благодаря своей пронырливости и хитрости. И другие сферы, где они пролагают себе путь любой ценой — и достойной и недостойной.
— Но вы же сказали, что Ригли серьезно нарушали закон! Почему же они не в тюрьме?
Маккол вздохнул. Устало и с некоторым нетерпением.
— Вы же не думаете, что люди в мире драгоценностей и автомобилей будут вести себя с наглым бесстыдством Ригли? На все есть своя манера. Например, начинающий предприниматель знакомит свою хорошенькую жену с влюбчивым, но влиятельным давно утвердившимся человеком и не слишком интересуется, о чем они беседуют, лишь бы его новой фирме была оказана поддержка там, где следует.
— А! Предприниматели! — произнесла Джорджи с великолепным презрением военной аристократии к тому, о чем она не имеет ни малейшего понятия.
— И не только предприниматели. Хотя у преуспевших дельцов возможностей больше, раз у них денег больше. Но те, кто помудрее, соблюдают сугубую осторожность. Я убежден, что они тратят массу времени, увертываясь от нежелательных авансов. Так издатели прячутся от назойливых дам за бастионами рассыльных и преданных машинисток.
— Вот теперь вы говорите такую же чепуху, как мистер Перфлит! — вскричала Джорджи. — Я вам не верю.
— Хорошо, не верьте. Кстати, женские чары бывают достаточно сильны и без «этого», как вы выражаетесь. Но разница не принципиальна. Мало найдется мужчин, которые могли бы искренне поклясться, что никогда не извлекали выгоды из сексуальной привлекательности своих жен. Даже самые бескомпромиссные политики приобретают голоса избирателей с помощью обворожительных улыбок и обаятельности своих жен!
— Политика в нашей стране полностью поражена коррупцией с тысяча девятьсот шестого года, — провозгласила Джорджи, без стеснения присваивая одно из любимейших изречений полковника.
— Быть может, — хладнокровно ответил Маккол, притормаживая, так как они приближались к «Омеле». — Но даже непорочная Армия не составляет исключения. В чины ведь производят далеко не всегда в соответствии с заслугами.
— Этому я никогда не поверю!
— В таком случае, — возразил Маккол, — боюсь, вы не очень внимательно читаете газеты и не осведомлены в благородном искусстве закулисных интриг.
Неделикатные макколовские изобличения ввергли Джорджи в легкую тошноту и совсем уж беспросветное уныние. Правда, в истории с Ригли путь нравственного попустительства оказался не таким уж гладким, но, увы, с горечью приходилось признать, что, не пади миссис Ригли жертвой романтической страсти, они безмятежно продолжали бы свой образ жизни, пока их дети не подросли настолько, чтобы взять родителей на содержание, превратив Грех из необходимости в приятное развлечение. Еще горше было думать об обвинениях, которые Маккол бросил в адрес более или менее высших, а точнее, преуспевающих классов. Поверила она ему не совсем, как не совсем верила в Божественное Провидение, но не могла не думать о его словах. Что за мир!
Она приняла твердое решение быть с этих пор чистой и отправилась послушать проповедь locum tenens[22], который временно замещал Каррингтона. Он оказался обрюзглым толстячком с алкогольно-красным лицом, хранившим выражение робкой растерянности, вполне понятной, если учесть, что он вечно пребывал под мухой и в вечном страхе лишиться за это сана. Джорджи не обрела ни малейшего утешения, ибо служитель Божий так боялся кого-нибудь задеть, что о таинствах своей веры говорил с извиняющимся видом, а большую часть проповеди посвятил невнятным истолкованиям символического смысла отдельных частей церковного облачения. На его счастье, никто почти ничего не расслышал, иначе миссис Исткорт, уж конечно, обвинила бы его в попытке отравить их души ядом папизма.
Джорджи очень сожалела, что мистер Каррингтон уехал столь внезапно, как бы бросив ее в самый разгар сражения с Силами Зла. Но стычки с сэром Хоресом становились все бурнее, и Каррингтон поспешил отбыть, лишь бы избежать скандала, который явно провоцировал сэр Хорес, чтобы насолить попу, имевшему наглость пойти ему наперекор. Джорджи, если воспользоваться ее собственным слащавым выражением, «совсем расклеилась» и вопреки всем хорошим манерам и стоицизму вожатой девочек-скаутов много часов проводила в своем «убежище», тоскливо бездельничая. Она не воспряла духом даже от веселых поддразниваний кузена, который вернулся из своего изгнания, точно охолощенный осел, тщетно стараясь придать себе высокомерный вид. Программа развлечений и приятных занятий осуществлялась с беспощадностью, которая сокрушила бы менее стоический дух. Но даже Джорджи порой бывала готова сорваться на визг, когда кузен призывал ее к усладам кристолеографии, или Алвина выходила из себя за бриджем, тонкости которого Джорджи никак не могла постичь, тем более что играть ей совершенно не хотелось.
Но, пришла она к выводу, такова жизнь. И если она терпит наказание, так за то, что позволила гнусному Перфлиту унижать себя и даже потакала ему. Автомобильные прогулки с Макколом практически прекратились, и его научный интерес к интригующей пациентке угас столь же быстро, как и вспыхнул. Два-три разведывательных поползновения в направлении дальнейших унижений получили столь категоричный отпор, что Маккол написал Перфлиту очень теплое письмо, извещая объект вечного презрения Джорджи, что он может вернуться без всяких опасений. Как нехорошо расклеиваться, думала она, в такую чудесную погоду, но, с другой стороны, трудно не расклеиться, если нет возможности заняться чем-нибудь интересным. Она обнаружила, что ее все время тянет поплакать и даже пристрастилась лить тихие утешающие слезы у себя в убежище.
Ах, если бы началась новая мировая война и опять пробудила все лучшие свойства нации! Она тут же поступит во вспомогательный медицинский отряд, и конечно, не пройдет даже трех военных лет, как ее заботам поручат целый госпиталь. Она станет безоговорочно и беззаветно служить делу нации, будет трудиться до кровавых мозолей, отдавать всю себя самоотверженному выхаживанию раненых героев, чтобы вернуть их здоровыми, полными сил туда, где их ждет работа истинных мужчин — на линию огня. Любые притязания на фамильярность (не говоря уж об унижении!) со стороны ли врачей, санитаров или выздоравливающих она будет пресекать сначала мягко — ведь многие всего лишь поддадутся тоске по материнской или сестринской любви, — но если они их не прекратят, то затем и сурово. И все же… Скажем, произойдет следующее… Высокий красавец и безупречный джентльмен с передовой, тяжко раненный, когда, сподобившись Креста Виктории, он со шпагой в руке бросился в атаку во главе своих солдат. Нет, пусть он лучше будет кавалеристом, они же все — прекрасные наездники и всегда самые чистоплотные, самые образцовые из военных. Да, и его принесут на носилках, бледного, но ужасно красивого, и он откроет ясные синие глаза, когда она наклонится над ним, и прошепчет: «Со мной все кончено, сестра. Не тратьте на меня времени. Лучше займитесь моими храбрыми подчиненными». А она скажет: «Вздор, капитан Далримпл! (Разумеется, прочитав его имя в сопроводительной бумаге.) Вздор, через шесть месяцев вы снова будете на фронте». И глаза его зажгутся надеждой и доблестью, жарким стремлением воина вновь вернуться на поле брани. Но, конечно, на самом деле он будет при последнем издыхании и не умрет только потому, что Джорджи, преданно ухаживая за ним все дни и ночи (разумеется, неусыпно заботясь и обо всех остальных своих пациентах), в последний миг вырвет его из когтей смерти. И ему будет становиться все лучше и лучше, он уже сможет сидеть, перейдет с жидкой пищи на твердую и, опираясь на ее руку, попробует с веселой мужественной улыбкой сделать первые нетвердые шаги с помощью трости. Конечно, никаких фамильярностей не будет, но порой его смеющиеся синие, но такие по-мужски властные глаза вдруг взглянут на нее так, словно он хотел сказать что-то, но сдержался, как всегда поступает в подобных обстоятельствах благородный человек. Но перед тем, как уехать, чтобы вновь сражаться за Великое Дело, он возьмет ее за руку и скажет нежно:
«Мисс Смизерс, я обязан вам жизнью!»
А она скажет:
«Вздор, капитан Далримпл, вы обязаны ей своему превосходному организму».
«Нет-нет! — скажет он. — Только ваши ревностные заботы и, если мне будет позволено сказать это… — Тут его голос музыкально понизится, — …ваше лестное во мне участие дали мне силы выздороветь».
А она ничего не ответит и только опустит глаза, а он спросит, можно ли ему писать ей и будет ли она отвечать, и она неохотно даст согласие, но предупредит его, что у нее всегда очень много неотложных дел, и он будет писать ей два раза в неделю, а она будет отвечать. А потом три-четыре года спустя, когда Война завершится Блистательной Победой, она будет сидеть одна в своем уютном служебном кабинете, укрывшись от сцен слишком уж бурного ликования, как вдруг дверь распахнется, и молодой загорелый гусарский полковник с орденами на груди и сияющими глазами перешагнет порог.
