— Что такое с девочкой? — раздраженно сказал кузен, нянча пронизанную болью ступню. — Она придавила меня, как ломовая лошадь.
— Я дала ей поручение, — холодно оборвала его Алвина.
Дверь за Джорджи закрылась мягко, без малейшего стука — так осторожно, словно во искупление недавней неуклюжести она придержала ручку; прижатые к горящим щекам ладони сказали ей, как она покраснела. Наверху в свободной комнате, которую про себя она уже называла «комнатой Джоффри», на нее испуганными глазами посмотрела из зеркала почти багровая Джорджи.
— Дура! — прошептала она. — Идиотка неуклюжая! Уродина!
И она дернула себя за нос так, словно хотела выдернуть его с корнем и заменить на изящный белоснежный носик маркизы Помпадур или на прямой греческий нос, слывущий у знатоков образцом красоты, хотя сама Джорджи считала такие носы слишком холодными и несколько мужеподобными. Но как все-таки тяжело, если ты родилась с носом, как… ну да, как у старой лошади, которую пустили на подножный корм. «Может быть, — подумала Джорджи, — не будь мама такой лошадницей, нос у меня был бы больше похож на человеческий!» Ее глаза наполнились слезами досады, горечи и жалости к себе, и ей тут же пришло в голову, что она, когда плачет, становится уж совсем безобразной. А ведь в романах героини в слезах всегда выглядят обворожительными, да и герой уже тут как тут, исполненный сочувствия и с изящным кружевным платком наготове.
— Дура! — повторила она и добавила без всякой логики: — Не будь дурой!
Тут она вспомнила, что у Джоффри нос тоже «фамильный», как выражалась Алвина, снимая с себя всякую ответственность за эстетические изъяны своих порождений и их нюхательных придатков. «Будь я мальчиком, — уныло подумала Джорджи, — это было бы нестрашно. Он же красавец!» И тут же спохватилась, что не помнит точно, какой у Джоффри нос, да и все лицо, так как в ее мыслях он еще не вполне отделился от полковника Далримпла. Надо будет незаметно, но по-настоящему разглядеть его. А раз нос у него фамильный, так, может быть, и ее нос не так уж плох… Почти утешившись, она позвонила и с помощью служанки постаралась сделать его постель насколько возможно удобнее.
Такого волнующего вечера в «Омеле» Джорджи не помнила. Приготовления к обеду велись с беспрецедентным великолепием, чтобы достойно почтить благородного сына Империи, который, к сожалению, даже не заподозрил, что ему предлагают банкет, и только с надеждой подумал, что не всегда же они едят так скверно. Улучив удобную минуту, полковник выскользнул из дома и вернулся из трактира с бутылкой виски и бутылкой так называемого портвейна. Увы, ему пришлось уплатить за них наличными, не то он купил бы куда больше. Осторожно пробираясь обратно, — чертовски неудобно, если старуха Исткорт или ей подобные увидят, как он несет бутылки, — он скорбел о своем неумении экономить и сожалел о поездках в Лондон и о слишком уж многочисленных ставках «на верняк», который обходится так дорого. Как было бы приятно угостить мальчика коктейлем, пристойным кларетом, а после обеда — добрым старым портвейном и коньяком… И да, черт побери, в честь его приезда следовало бы раздавить бутылочку шампанского! Укрыв бутылки в угловом буфете в столовой, полковник вернулся в гостиную и сказал, что от жары у него побаливают старые раны и за обедом ему надо быть поосторожнее.
Подстрекаемая Джорджи, Алвина решилась на неслыханную роскошь. Из выстланного зеленым сукном ларчика, хранившегося у нее под кроватью, было извлечено лучшее серебро — собственность Алвины, прискорбно поубывшая в количестве со дня ее свадьбы. Заботам Нелли был поручен обеденный сервиз из белого фарфора с пышным красным узором и позолоченными краями — под угрозой ужасного возмездия, если он потерпит хоть малейший ущерб. Джорджи где-то откопала розовые колпачки из гофрированной бумаги на серебряные подсвечники. Это подвинуло Алвину добавить к худосочным бараньим котлетам, с неохотой отпущенным угрюмым мясником, еще и цыпленка. Нелли получила распоряжение обезглавить топором самого юного из петушков, но она отказалась наотрез и явно вознамерилась превзойти Лиззи по части «родимчика». И Алвина сама доблестно совершила этот подвиг. Жертва же в дальнейшем оказалась очень для своего возраста жесткой. Джорджи нарезала в саду цветов и, поднимаясь к себе переодеться, думала о том, как элегантно выглядит стол — чистая белая скатерть, серебро, лучшие рюмки, колпачки и самые красивые розы возле прибора Джоффри. Но затем она с грустью обнаружила, что ее единственное «приличное» вечернее платье стало ей тесновато. Значит, она совсем распустилась и мало двигается. Но, может быть, теперь, когда ей есть с кем совершать прогулки… Свои ожерелья она недолюбливала и надела старомодный золотой кулон с жемчужинками. Мистер Перфлит и его замашки были очень далеки от ее мыслей: она даже не вспомнила — такова женская безмятежная способность забывать все несущественное, — как не в столь же давнем прошлом надевала этот же самый кулон, собираясь подробнее обсудить дела Лиззи. Не вспомнила она и про Лиззи, хотя эта сирена была совсем уже на сносях.
Во время обеда Джоффри много смеялся, болтал и снял с плеч полковника большую тяжесть, мимоходом сообщив, что пьет за едой только виски с содовой — французских вин он терпеть не может, все они на его вкус сплошной уксус.
— Поддерживаю! — заявил кузен, впиваясь жаждущим взором в бутылку, которую полковник предусмотрительно поставил подальше от него. — Нечего тратить деньги на иностранную бурду и обогащать иностранцев, когда наш собственный экспорт оставляет желать лучшего!
— Но чтоб они покупали у нас, мы должны покупать у них, — ответил Джоффри с тонкой политико-экономической улыбкой и посмотрел на Джорджи, уловила ли она, в чем тут соль.
— Вздор и чепуха! — безапелляционно заявил кузен. — Имперская торговля, мой милый, вот что! И кому это знать, как не вам?
— Я убеждена, — сказала Алвина, тактично меняя тему, — что ваша жизнь, это жизнь настоящего мужчины. Служба в армии и развитие наших огромных заморских владений — это работа для мужчин!
— Да, — серьезно произнес Джоффри, принимая комплимент. — Развитие отсталых наций лежит как будто почти только на англичанах.
— Да, да! — от души согласились его собеседники.
— Правда, — продолжал он с подобающей джентльменской скромностью — не чваниться же вслух! — вы можете сказать, что управление плантациями — это ничего особенного, и не совсем…
— Нет, нет! — раздались общие протесты, а Алвина добавила, что по ее давнему времени оно требует настоящих мужчин, но ее никто не услышал.
— Не скажу, что это такая уж трудная работа, — скромно объяснил Джоффри, — зато интересная. Книжная наука и все такое прочее там ни к чему. А нужно нам умение приказывать, внушительность, свойственные лучшему типу выпускников закрытых школ. Взять хоть меня: в технические подробности я не вхожу, для этого у нас там есть шотландец, зато я постоянно осматриваю плантации. Естественно верхом.
— А как вы одеваетесь? — спросила Джорджи трепетно, словно ожидая услышать описание сказочного великолепия.
— Обычно. Солнечный шлем, легкие брюки, краги. И всегда беру хлыст потяжелее. Туземцы отлично понимают, что это такое, и могу вас заверить, на наших плантациях никто не бездельничает.
— Браво! — сказал полковник. — Браво! С ними только так и можно. Если их не заставить, работать они не будут, и ради их собственных интересов мы должны устроить так, чтобы их заставляли. Какой нам толк развивать страну, чтобы туземцы бездельничали и жили за наш счет. Правительство вечно им попустительствует.
— Странное дело! — сказал Джоффри. — За месяц или два до отпуска у меня был разговор с одним знакомым, он прежде жил во французских колониях на севере Африки. Так он сказал, там такие мерзости творятся, что ему просто тошно стало, и он уехал. Вы не поверите! Он рассказывал, что они там не только не сохраняют положенной дистанции между белыми и туземцами, а якшаются с ними, и белые женщины сидят в одних кафе с туземными шейхами!
— Не может быть! — вскричала Алвина. — Неужели? Какая гадость! Но ведь у них же там вечно бунты?
— Он говорит, что нет, — неохотно ответил Джоффри, — хотя мне что-то не верится. Но, конечно, они же в этой игре новички, а не ветераны вроде нас. Насколько я понял, они попросту не понимают, что такое жизнь в колониях. Англичанин, когда кончает дневные дела, прыгает в ванну, а потом теннис или гольф — и в полную силу. А этот мой знакомый говорит, что французы просто сидят со своими женщинами и болтают всякую чушь про Париж, театры, музыку и эти их грязные книжонки… прошу прощения, миссис Смизерс!
— Ха-ха-ха! — захохотал полковник. — Ни во что не играют, а сидят с женщинами и болтают про?.. Ха-ха-ха-ха! Еще виски, мой мальчик? Нет? Ну так, когда дамы нас оставят… — Тут он сдвинул брови и, словно рассерженный индюк, забормотал что-то в сторону Алвины, но беззвучно. — …мы выпьем рюмочку портвейна.
