Но главное, я была потрясена тем, как Госака вёл урок. Надо было слышать, как выразительно он декламировал текст. И голос у него оказался превосходный. Как выяснилось, его отец был знаменитым исполнителем нанивабуси, и сам он с детства обожал читать нараспев баллады.
— Вы ведь тоже певица, — сказал он мне. — Присоединяйтесь к нам.
Я не преминула воспользоваться его приглашением. Кэндзиро репетировал с ним новую песню под названием «МАТАТАБИ» — «ЛИАНА». Как и к прежнему хиту «ОТОКО», слова и музыку к ней написал Госака. В этой песне опять-таки ощущалось нечто бесконечно талантливое. Подобно предыдущему его сочинению, она была во всех отношениях восхитительно безыскусна. На такую простоту и ясность взрослый человек, как правило, не способен. А между тем именно эта простота и ясность пронизывает душу насквозь и вызывает такое волнение, что становится чем-то большим, нежели обыкновенная безыскусность. Это свойство можно обозначить только одним словом — «чистота». Чистота, граничащая с наивностью.
— А у вас, оказывается, прекрасный голос, — сказал мне Госака.
Его похвала прозвучала прежде, чем я успела сделать комплимент его новой песне.
— Это потому, что песня замечательная, — растерянно пробормотала я.
— Ещё бы! Конечно!! — громогласно воскликнул он и принялся горячо и многословно объяснять, в каких невероятных муках родилось это произведение. — У меня есть ещё более интересные вещи. Погодите. В вашем доме найдётся магнитофон?
Вообще-то свой магнитофон я отдала в починку. Здесь у меня был только плохонький кассетник, купленный лет десять назад в магазине, где всё отдают за бесценок. Пока я его доставала, Госака сбегал на улицу и принёс из своего «мерседеса» магнитофонную кассету. Запыхавшись, он влетел в комнату, сбрасывая на ходу обувь. До чего импульсивный человек! По пути он успел наступить на мои туфли и опрокинуть подставку для зонтов в прихожей. Можно подумать, что пронёсся смерч.
— Так-так! Сперва вот это! Это — потрясающая вещь. Ха-ха! Вот оно, это место. Слышите гудение самолёта?
Забыв про занятие с Кэндзиро, он стал рассказывать о своём новом, ещё не представленном публике произведении. Кэндзиро молчал и, весело посмеиваясь, слушал своего учителя.
Эта песня под названием «Аэропорт под дождём» пока ещё существовала только в виде фоновой мелодии, без голоса, причём звуковые «эффекты» были кустарно записаны самим автором, однако, слушая её, я чувствовала, как в груди у меня поднимается тёплая волна, — настолько она была хороша.
— Ну как? Правда, здорово?! Для того чтобы сделать эту запись, я специально ездил с магнитофоном в аэропорт. Мне пришлось подбежать к самолёту так близко, что я чудом остался жив. После этого охранник целых два часа читал мне нотации… Так, а это уже пошла следующая мелодия. Она написана в совершенно иной манере.
Госака прокручивал одну за другой свои новые песни, каждая из которых поражала небывалой новизной и имела все шансы стать настоящим шлягером. Я была потрясена. Никому доселе не известный человек вдруг берёт и сочиняет целую россыпь шедевров, способных посрамить любого знаменитого композитора или поэта-песенника. Как такое возможно?
Дав нам прослушать до конца свою демонстрационную кассету, Госака пришёл в прекрасное расположение духа. И тут с его губ слетела совершенно невероятная фраза:
— Я чувствую, мы с вами поладим. Отлично, Кэндзиро! Раз такое дело, я позабочусь о Ринке!
Кэндзиро изумлённо разинул рот.
— Что значит «позабочусь»? — спросил он. Госака выпятил живот и, понизив голос, сказал:
— Неужели непонятно? Я устрою ей дебют.
— Что?! Ха-ха-ха! Ну, вы даёте, маэстро!
Видимо, слова Кэндзиро следовало понимать не в том смысле, что «маэстро» всего лишь пошутил насчёт дебюта. Наверняка речь шла о его привычке вот так, с бухты-барахты, принимать важные решения. Я чуть не упала в обморок. Как-то всё это неправдоподобно!
Конечно же, мне давно уже хотелось выступить с дебютом, но до сих пор это желание диктовалось лишь соображениями престижа, а не какой-то внутренней потребностью, однако сейчас, в эту минуту, само слово «дебют» обрело для меня совершенно новый, манящий смысл. И произошло это потому, что я влюбилась в композиторский талант этого человека.
«Эта песня станет моей»… С какой гордостью прозвучали бы из моих уст эти слова, если бы мне удалось заполучить в свой репертуар одно из его сочинений!
Словно прочитав мои мысли, Госака усмехнулся.
— Можете выбрать любую из только что прозвучавших мелодий. Но я хотел бы написать что-нибудь новенькое специально для вас.
— Специально для меня?
— Да. Я уже и название придумал — «Барабанчик жизни моей».
Не может быть! Даже название придумано! Но что это? Кажется, он уже начал сочинять мелодию.
— Ля-ля-ля-ля… пам-пара-параппа.
Вот это да!.. Глаза Госаки устремились в одну точку.
— Отлично! Главная тема будет звучать так: дон-додон! И, как фон, — стук барабанчика: та-та-та… Дайте листок бумаги! Всё равно, какой, скорее!!
Я вырвала из блокнота листок и протянула ему. Выхватив его у меня из рук, он принялся писать на нём с такой лихорадочной поспешностью, словно вот-вот наступит конец света. Но песня получилась замечательная. Казалось бы, в ней присутствовали все традиционные элементы энка, но к ним было добавлено что-то совершенно невиданное и необычайное, вызывающее такую же радость, как если бы вы заказали в столовой комплексный обед, а вам, помимо положенных риса, супа-мисо[41] и маринованных овощей, принесли какую-то изысканную приправу.
Между нами установилось полное взаимопонимание, и мы долго говорили с ним о музыке. На каком-то этапе у Кэндзиро начали слипаться глаза, и вскоре он сладко заснул, расположившись на моей кровати. Окончательно проникшись доверием ко мне, Госака принялся рассказывать о своём прошлом.
Я и представить себе не могла, сколько тяжёлых испытаний выпало на долю этого человека. Оказывается, у него было четыре судимости. В молодые годы, вступившись за честь любимой девушки, он учинил драку с её обидчиками и не рассчитал удара.
Неужели речь идёт об убийстве?
Я несколько раз хотела задать ему этот вопрос, но так и не решилась, — не хватило храбрости. В тюрьме он не находил себе места, беспокоясь о своей возлюбленной, и в конце концов, устав от душевных мук, решил свести счёты с жизнью. Он несколько раз резал себе вены обломком алюминиевой ложки, но покончить с собой ему всё же не удалось. Сдвинув вниз широкий ремешок с забавного вида часами, он продемонстрировал мне своё запястье, на котором виднелось несколько шрамов.
Я не знала, что на это сказать, и только молча заплакала в надежде, что мои слёзы хоть немного оросят его иссохшую душу, и в ней появятся новые побеги.
Потом Госака стал рассказывать о своей нынешней семье, показал фотографии детей, начал делиться со мной разными воспоминаниями. Он упомянул о том, что, хотя люди и признают за ним талант, произведения его не пользуются особым спросом. Причиной тому и его «тёмное» прошлое, и нынешняя безалаберная жизнь, из-за которой он вечно сидит в долгах. Люди не хотят иметь с ним дела. Тем не менее среди его бывших учеников немало известных исполнителей. В числе прочих Госака упомянул одного юного эстрадного кумира с исключительными вокальными данными и некую поп-звезду, недавно воспарившую к вершинам славы. Уж не знаю, правда это или нет, но, по его словам, оба они прошли через его руки.
На его визитной карточке значилось множество громких титулов, что выглядело довольно подозрительно. Но даже если считать, что это — всего лишь самореклама, талант Госаки как композитора и поэта не вызывал ни малейшего сомнения. Мне страшно захотелось исполнить его песню. Так как же быть?
«Не имея в репертуаре оригинальной песни, тебе будет всё труднее и труднее выступать с концертами», — не раз говорили мне коллеги, с которыми мы вместе ездили на гастроли. Похоже, мои резервы и впрямь уже на исходе.
— Хорошо, — сказала я, удивляясь тому, с какой лёгкостью слетают у меня с губ эти слова, — давайте совместными усилиями сделаем хорошую песню.
Услышав это, Госака просиял.
— Правда? Вы согласны? Отлично!
Проводив на рассвете своих гостей, я легла с намерением хоть немного поспать, но будоражащее предвкушение полёта к новым вершинам не давало мне покоя, и я до самого вечера так и не смогла сомкнуть глаз.
Я лежала в постели, а на губах у меня трепетали звуки новой песни…
А потом пошла борьба.
Госака по-прежнему покорял меня своим талантом, но характер у него оказался совершенно невыносимый. Настроение его постоянно менялось: переход от смеха к слезам совершался молниеносно и непредсказуемо. Он мог что-то пообещать и тут же забыть об этом. В хорошем расположении духа был внимателен и добр, но, стоило ему рассердиться, как он впадал в истерику, словно безумный, и мог запросто обидеть человека. По отношению к музыке он был настоящим рыцарем, зато в денежных вопросах вёл себя как сущий профан. Чтобы раздобыть денег на свои проекты, он сплошь и рядом пускался на какие-то афёры.
