2005, урочище Гремуча
Говорят, любовь к Родине в основе своей имеет химию. Как, впрочем, и все другие чувства человеческие. Пусть так, пусть повсюду творится торжество гормонов, но как только Гриша впервые увидел Кереть, глаза сразу наполнились непрошеными слезами, а грудь широко, на пределе загудевших ребер вдохнула свежий морской ветер. Может, это была внезапно вспыхнувшая страсть – говорят, так тоже бывает. Но теперь всё время, каждый год ему, выходцу из лесных и болотистых мест, казались прожитыми зря, если он не попадал на Кереть. Как, откуда это взялось, он не знал. Память предков ничего не говорила ему о сохранившихся образах и преданиях. Предыдущая жизнь влекла совсем в другие места – пустыни, горы и прочую экзотику. Большие города и далекие страны пряно манили неизведанными возможностями и сладкими обещаниями. Чувственное, тяжелое стремление объять весь мир, попробовать его на вкус целиком и по частям долго мотало его по свету и тьме, пока вдруг в один из моментов своей разнообразной жизни не уловил он носом легкого запаха северного моря. Нежданно, немыслимо, но словно рыбу-семгу, за сотни километров чующую воду родной реки, неумолимо потянуло его в северном направлении. И если раньше полноголосо и мрачно вело его тело, то здесь напряглась, замерла в предчувствии и вдруг запела душа, и не было сил устоять от этой светлой, ликующе-звенящей песни. Он пошел, поплыл за ней и в ней и помимо воли, помимо никуда не девшихся желаний комфортного тепла очутился в странном и диком месте, где впадает в море бурливая река Кереть, а посреди разнотравьем заросших развалин возвышается на пустоши светлая часовня. Здесь кончились, прошли томление и страх, и морским бризом разлилась по душе благодать. Здесь он внезапно ощутил себя дома.
Всегда Кереть принимала его хорошо. Вернее, ему казалось – хорошо, на самом деле – изучающе. На Севере всегда так – никто сразу не кинется к тебе с распростертыми объятиями. Но и не отвергнет напрочь. Сначала присмотрится, перекинется парой слов. И, мудрый, поймет – не скроешься, – что ты за человек. В этом тайна пронзительных голубых глаз – насквозь, прямо в душу могут смотреть поморы. Неуловимое чутье на людей есть у них. И если что не так – не будут тебя ругать, воспитывать. Просто отвернутся. Конченый ты для них человек.
Так и Кереть приглядывалась да присматривалась к Грише. С усмешкой, глубоко скрытой в седых бурунах, наблюдала, как он учился строить свою первую лодку. Как заново, после лет цивилизованной жизни, набирался опыта рыбной ловли, собирал и закидывал спиннинговую снасть. Потом неодобрительно, жестко смотрела на опыт сетевого лова – будет ли меру знать человек. А когда однажды Гриша с братом Константином оставили сеть в воде, не подняв ее и уехав беспечно, – нахмурилась Кереть. Целый год потом снилась ему во снах, молчаливо глядя из-под седым мхом поросших скал. На следующий год Гриша долго искал ту сеть, чтобы снять с души вину. А когда нашел и поднял – увидел в ней полуразложившуюся, гнилую семгу. Так наказала его Кереть, и навсегда запомнился этот урок, руки запомнили, срывавшиеся с осклизлых, всех в смертной тине ячей, да ноздри, вдыхающие адовый запах. Долго Гриша с братом боролись тогда с сетью, наконец вытащили ее и затопили, свернув клубком и привязав к ней груз. А наутро Кереть прислала к ним в лагерь огромную черную змею, чтобы еще раз уяснили правила северной жизни.
Только на пятый год дала река Грише поймать первую сказочную рыбу, и было огромное счастье ему. И радовался, чувствуя себя первым на севере земли человеком, пока не прочитал поморскую старую сказку «Лишь на пятый год дает Белое море семгу рыбаку…»
Медленно и внимательно изучали они друг друга. И чудес разных показывали море и река, а испытаниям тоже был счет. Но мирно до поры всё шло. Гладко так, что уверился было Гриша – приняла его река, пробормотала скороговоркой об этом морю, и свой он стал человек.
Погода в этот раз опять баловала их. Стоял тихий солнечный вечер. Одуряюще, до приторной сладости жестко пахло разнотравье. Бормотала на своей вечной говоре Кереть, перебирая камни и доверяя морю горести и счастья. Голубело над всем этим Божье небо, и мягко светило закатное солнце. Гриша с обычным уже радостным чувством разводил костер, рядом возился с байдаркой брат, а на складном стуле рядом с ними восседал Коля Елисеев. Сидел на берегу реки, бурно впадающей в море, широко раскрытыми глазами посматривал вокруг и рассуждал вслух:
– Эх, жалко, кохту я не взял с собой. Жена говорила – возьми кохту, а я позабыл как-то. Плохо будет без кохты.
Наконец Гриша отвлекся от костра, обернулся к Коле. Уже привыкший к постоянным прибауткам и рассказам про то, как нужно в жизни всё поделать, он с радостью услышал новое слово. Спросил с интересом:
– Коля, а что такое «кохта»? Карельское что-то? Я такого слова не знаю.
– Чего не знаешь?! – вскипел вдруг тот. – Из овечьей шерсти, толстая такая, плотная, что дождь скатывается. Теплая! – Коля аж зажмурился от воспоминаний.
– Кофта, что ли? – догадался Гриша.
– Кому кофта, а мне – кохта, карельское слово, не русское. – Коля вообще быстро менял настроение, но всерьез никогда не сердился. Болел сильно душой за всё карельское.
Гриша постарался скрыть улыбку, спросил:
– А помнишь, ты нас с отцом учил сало по-карельски есть?
– Не помню чего-то такого, – насупился Коля.
– Ну, мы обедали в деревне, и ты пришел. Увидел, как мы сало режем, и говоришь – неправильно вы сало едите. Я сейчас покажу, как нужно.
– И чего? – Коля сам заинтересовался.
– Мы толсто резали да на хлеб, а ты – нужно вот так тоненько, чтоб во рту таяло. Чтоб не жевать, не жевать.
– Всё правильно, так вкуснее.
– Отец-то мой тоже карел. Он наблюдал мрачно за твоей наукой, следил, а потом и говорит: «Коля, а ты жевнул. А сам говорил – не жевать. А жевнул».
– Неправильно, неправильно! – закричал тут Коля.
Гриша с братом не смогли уже сдержаться:
– Учил, чтоб не жевать. А сам жевнул!
Когда поужинали, Гриша не смог удержаться – разделся догола и полез в воду. Вода в реке оказалась прохладной, но без того знобящего жжения, что каждый раз делает купание на Севере делом тяжелого мужества. Плыть было невозможно и некуда – кругом грохотал порог, поэтому он лег в воду у самого берега и, ухватившись руками за ветку прибрежного куста, замер в воде. Бодрые, щекотливые струи омывали тело, которое сразу как-то напряглось, поджалось после земной расслабленности. Сверху спину пригревало солнце. От воды шел невероятный, вкусный запах свежести. Легкий туман, поднимающийся с поверхности воды, щекотал ноздри ощущением спокойствия и счастья. Вечный грохот бурунов отделял слух и сознание от суетного. Гриша замер в воде. Потом он почувствовал счастье. Никогда прежде оно не было таким полным. Всегда что-нибудь немного мешало. Теперь же, слившись с рекой, он как будто впитывал в себя ее стремительную негу. Как будто вернулся в забытое. Солнце мягко пронизывало лучами маленькую заводь, где он покачивался на воде, чуть дальше стремительные струи становились белыми, непрозрачными, дикими. Краем глаза он вдруг увидел, как из них выскочила небольшая рыбешка и стала совсем рядом к его лицу. Серебристая, она замерла, чуть шевеля плавниками. Так же замер и Гриша. Долгую минуту он наблюдал за нею пристально, потом, как глупый, вдруг отпустил ветку куста, ударил ногами об воду и попытался схватить ее ртом. Рыба легко скользнула обратно в глубину, а он, уже подхваченный было течением, двумя суматошными гребками бросил себя к берегу. От ужаса и восторга он хлебнул воды, которая сразу кинулась в легкие. Кашляя и хохоча над собой, он опять с трудом схватился за куст.
– Эй, Ихтиандр, выходи! – вспомнил о нем брат, а Коля, растерявший настороженность к новым местам, закричал восторженно:
– Выходи, сын мой.
У них тоже наступило счастье.
Гриша же, нехотя вылезая из воды, чувствуя, как скатывается родная влага с разом помолодевшего тела, неприязненно покосился на них, крикливых:
– Какие они всё-таки шумные, люди!
А потом опять были беседы, вольное выпивание, лежание на траве. И легкое гуляние по душистым окрестностям.
– Курорт, чистый курорт, – всё не мог налюбоваться Коля на новые места.
И только он сказал это расслабленно, Гриша вдруг насторожился. Он сам сначала не понял, что испугало его. Вроде бы так же светило солнце. Может, ветер чуть изменил направление, да пахнуло легким холодком. Ничего не понимая, он огляделся. И увидел. На другом берегу широкой реки возвышался большой треугольный камень. И то ли солнце изменило угол лучей, то ли просто не замечали раньше – на камне, на плоской поверхности его, обращенной к ним, сидел черт. Небольшого роста, сгорбленный и черный, он подпер рогатую голову рукой и пристально наблюдал за ними. Гришу передернуло.
