…За девять месяцев до моего рождения Аурора Зогойби отправилась в Дели, чтобы получить из рук президента и в присутствии премьер-министра, с которым была дружна, государственную награду – так называемый Почетный лотос – за свои заслуги в области искусства. Однако по несчастливому стечению обстоятельств мистер Неру только что вернулся из поездки в Англию, во время которой большую часть свободного времени он провел в обществе Эдвины Маунтбеттен. Надо сказать, что неоднократно наблюдавшимся (хоть почти не комментировавшимся) фактом нашей семейной жизни было то, что простого упоминания об этой видной особе оказывалось достаточно, чтобы вызвать у Ауроры приступ злобной ругани. Обстоятельства близкой дружбы между пандитом Неру и женой последнего вице-короля уже давно стали предметом домыслов; я же в моих личных домыслах все чаще и чаще возвращаюсь к аналогичным слухам относительно премьер-министра и моей матери. Хронология – упрямая вещь. Отсчитайте четыре с половиной месяца вспять от дня моего рождения, и мы окажемся в гостинице «Лорде сентрал» в Матеране, где мои родители, вероятно, в последний раз вступили в интимную близость. Но вернитесь еще на четыре с половиной месяца назад, и вот вам Аурора Зогойби в Дели, где она входит в церемониальный зал в Раштрапати Бхаван [74] на прием к самому пандитджи; и там она закатывает скандал, учинив то, что газеты назвали «неподобающей демонстрацией буйного артистического темперамента»; глядя прямо в испуганное лицо Неру, она сказала:
– Ох уж эта мне цыпочка с цыплячьей грудкой! Эдвина-Задвинь-Мне! Дикки был вице-король, а она у нас, конечно, королева без всяких «вице»! Королева-гуляй-налево. Ума не приложу, чего это вы все, как попрошайка, у ее дверей околачиваетесь? Если, джи, вас на белое мясцо,потянуло, то уверяю вас, много вы на ней не нащупаете.
После чего, оставив всех собравшихся стоять с разинутыми ртами, а президента – топтаться с Почетным лотосом в руке, она отвергла награду, повернулась на сто восемьдесят градусов и отправилась в Бомбей. Такую версию, во всяком случае, с ужасом выдали на другой день газеты; но два обстоятельства не дают мне покоя, и первое из них то, что, когда Аурора поехала на север, Авраам отправился на юг. Странным образом проигнорировав вручение своей любимой жене высокой награды, он вместо этого решил проинспектировать кочинский филиал фирмы. В иные дни я не могу не видеть здесь – как бы невероятно это ни выглядело – уступчивость покладистого мужа… А второе обстоятельство связано с тетрадками нашего повара Эзекиля.
Эзекиль, мой Эзекиль: древний старик, лысый, как яйцо, скалящий три своих канареечно-желтых зуба в вечной усмешке, он сидел, бывало, на корточках у традиционного открытого очага и отгонял дым древесного угля соломенной раковиной-опахалом. В своем деле он был настоящий артист, что признавали все, кто ел его кушанья, секретные рецепты приготовления которых он записывал медленной, трясущейся рукой в тетрадки с зелеными обложками, хранившиеся у него в сундуке под замком – как изумруды. Он был настоящий архивист, наш Эзекиль; ибо его клеенчато-бумажная сокровищница содержала не только рецепты, но и отчеты о трапезах – полные отчеты за все долгие годы его службы о том, что, кому и по какому случаю было подано. Во время моего затворнического детства (о котором я еще скажу) я много часов провел с ним рядом, учась делать одной рукой то, что он делал двумя; и одновременно изучая нашу семейную историю, как она отразилась в еде, различая моменты напряжения по отметкам на полях о том, что съедено очень мало, и смутно догадываясь, какие яростные сцены стояли за лаконичным: «разлито». Счастливые мгновения также были различимы – по кратким записям о винах, пирожных и других особых заказах, о любимых блюдах, готовившихся детям в качестве поощрения за хорошие отметки, о званых вечерах, которыми отмечались успехи в бизнесе и живописи. Само собой, пищевые предпочтения, как и другие проявления нашей натуры, на своем шифрованном языке говорят о нас многое. О чем, к примеру, могут свидетельствовать дружная ненависть моих сестер к баклажанам или моя страстная любовь к означенному овощу? Что стоит за тем, что отец всегда требовал баранину или курятину на косточке, а мать ела исключительно бескостное мясо? Но я должен оставить все эти тайны в стороне и сообщить, что, изучив тетрадь, относящуюся к периоду, о котором идет речь, я увидел, что Аурора вернулась в Бомбей лишь на третий день после скандала в Дели. Я слишком хорошо знаком с расписанием прямого почтового поезда Дели-Бомбей, чтобы проверять: поездка занимала две ночи и день, стало быть, одну ночь она провела не в поезде. «Кто-то, видно, в Дели пригласил мадам на угощение», -скорбно прокомментировал Эзекиль ее задержку. Это прозвучало как слова мужчины, пытающегося оправдать измену ветреной возлюбленной.
Кто-то пригласил… какое пряное блюдо отведала Аурора Зогойби вдалеке от дома? Какая, грубо говоря, каша могла там завариться? Одной из слабостей моей матери было то, что обида и боль слишком часто рождали в ней бешеную злобу; и еще большей, на мой взгляд, слабостью – то, что позволив себе роскошь прийти в ярость, она затем чувствовала сильнейший прилив виноватой симпатии к ее объекту. Словно добрые чувства могли излиться лишь вдогонку за губительным потоком желчи.
За девять месяцев до моего появления на свет случилась эта подозрительная ночь. Но презумпция невиновности -замечательное правило, и я не могу инкриминировать что-либо Ауроре и покойному великому деятелю. Может быть, всему этому есть другое, вполне невинное объяснение. Детям не суждено до конца понять, почему их родители совершают те или иные поступки.
Каким тщеславием с моей стороны было бы претендовать на происхождение – пусть даже незаконное – от столь славного отца! Читатель, я хотел лишь выразить некое недоумение, но успокойтесь: я ничего не утверждаю. И остаюсь верным прежней версии, согласно которой я был зачат на указанной выше станции в холмах, после чего все дальнейшее пошло с определенным отклонением от биологических норм. И поверьте, это не выдумка, покрывающая чью-то вину.
В 1957 году Джавахарлалу Неру было шестьдесят семь лет; моей матери тридцать два. Они никогда больше не встречались; также никогда великий деятель больше не ездил в Англию, где жила жена другого великого деятеля.
Общественное мнение – не в последний раз, надо сказать, – осудило Аурору. Между жителями Дели и Бомбея (я говорю, естественно, о буржуазных кругах) всегда были определенные трения: бомбейцы слегка презирали делийцев за некое якобы лакейство перед властью, за искательство и карьеризм, обитатели же столицы насмехались над поверхностностью, нуворишеством и космополитическим западничеством «бизнес-бабу» [75] и блистательных лакированных дам моего родного города. Но скандальный отказ Ауроры от «Лотоса» возмутил Бомбей не меньше, чем Дели. Все враги, каких она нажила своим высокомерным поведением, почуяли шанс и ринулись в бой. Крикуны-патриоты клеймили ее как предательницу, благочестивые ханжи обвиняли в безбожии, самозванные защитники бедных упрекали за богатство. Далеко не все люди искусства вступились за нее: «чипкалисты», помня ее наскоки на них, молчали; те художники, которые действительно преклонялись перед Западом и с ужасающими результатами имитировали стиль великих американцев и французов, объявили ее «провинциальной»; с другой стороны, те – имя им легион, – что барахтались в мертвом море индийской старины, продуцируя современные перепевы древнего искусства миниатюры (и часто тайком сбывая на сторону порнографические подделки под старые кашмирские или могольские вещи), столь же громко поносили ее за «отрыв от корней». На свет божий вытащили все наши старые семейные скандалы за исключением битвы из-за первенца между Авраамом и его матерью Флори, которая никогда не была достоянием гласности; газеты со смаком и во всех доступных им деталях пересказывали истории о бесчестье Франсишку с его «Гама-лучами», о нелепой попытке Камоинша да Гамы сколотить труппу южноиндийских двойников Ленина, о войне не на жизнь, а на смерть между Лобу и Менезишами, в результате которой братья да Гама попали в тюрьму, о том, как утопился несчастный одинокий Камоинш и, конечно же, о немыслимо скандальном внебрачном сожительстве нищего безродного еврея и неприлично богатой шлюшки-католички. И вот когда появились намеки о сомнениях в законности детей Зогойби, случилось нечто -можно предположить, что редакторов всех ведущих газет одновременно навестили эмиссары Авраама Зогойби с одним и тем же добрым советом, – из-за чего печатная кампания мигом прекратилась, словно от испуга ее хватил инфаркт.
Аурора до некоторой степени отошла от общественной жизни. Ее салон продолжал блистать, но консервативная часть высшего общества и интеллектуально-художественной элиты распрощалась с ней навсегда. Чем дальше, тем больше она становилась затворницей в стенах своего приватного рая, и взгляд ее раз и навсегда устремился в направлении, давно указанном ей Васко Мирандой, – в направлении собственного сердца, внутрь себя, в реальность сновидений.
