Он больше не звал ее на свидания. А когда она делала знаки, притворялся, что не видит. Она хотела, чтобы он объяснил ей все с глазу на глаз: что ему сделали на заводе? Сяохуань знает? Теперь так и будет, как раньше, непонятно, мутно, словно он едва знаком с Тацуру?
Весна в этом году наступила рано, поля вокруг каменоломни уже зазеленели. Тацуру сидела среди галдящих соседок, слушая, как они подбирают ей жениха или выспрашивают секреты красивой кожи. Каждый раз до нее доходило, о чем говорят эти женщины, только много после того, как они замолкали. Когда Тацуру сообразила, что одна из соседок рассуждает о белилах, та была уже совсем близко. Когда поняла, зачем она подошла, было поздно: женщина протянула руку, потерла ее щеку пальцем и поднесла палец к глазам. Только тут Тацуру догадалась, что соседки держали спор, есть у нее белила на коже или нет, поэтому одна из них подошла и тронула пальцем ее щеку, чтобы проверить.
Тацуру уставилась на эту толпу — все женщины за тридцать.
А соседки набросились с упреками на озорницу, которая трогала Тацурину щеку. Упреки были ненастоящими, соседки все равно были на стороне той женщины, только посмеивались: мол, видишь, что человек скромный, и уже распоясалась!
— Ай-о, нежная какая! Не верите — подите да сами посмотрите, какая у Чжу Дохэ кожа! — ответила женщина.
Все стали спрашивать у Тацуру разрешения ее потрогать. Она подумала: нет, это уж чересчур, они не станут. А женщины уже подошли, протягивая руки. Тацуру видела, как их рты что-то говорят, что-то хорошее. Она тоже дотронулась до своей щеки там, где терли их руки. Когда она отошла, все заговорили: все-таки странная Чжу Дохэ, спрашиваешь ее — можно потрогать, а она стоит, такая вежливая, учтивая, и слова против не скажет.
Тацуру первой забралась в грузовик, который вез их домой, в жилой квартал. Из-за выходки соседок она почувствовала себя совсем одиноко. На ней была такая же соломенная шляпа, как у всех, тоже старая, поношенная, целый год ее трепал ветер и жарило солнце. И брезентовая спецовка у нее тоже была как у всех — соседкам они доставались от мужей, поэтому сидели мешком. Но эти женщины все равно всегда будут видеть, что Тацуру другая.
Грузовик тронулся. На каждой кочке и выбоине он швырял Тацуру к остальным женщинам, тесно прижимая к ним, словно к близким подругам, но она чувствовала, как их тела отторгают ее тело. До любви с Чжан Цзянем она бы никогда не подумала. что захочет влиться в круг китайцев, захочет, чтобы китайцы считали ее своей. Тогда она даже не чувствовала себя одиноко. Рядом были дети, которых она выносила и выкормила, плоть от плоти, и половина кровя в их жилах принадлежала семье Такэути. Раньше она думала: в кругу детей я буду все равно что в деревне Сиронами. Но теперь все переменилось. Полюбив Чжан Цзяня. Тацуру вверила ему свою жизнь, и для этой любви было уже неважно, что он отец ее детям. Важно лишь, что на этой чужой земле она отчаянно полюбила своего чужестранца. Сколько раз за два последних года Тацуру сбегала к своему возлюбленному? Ей уже не вернуться обратно. Деревня Сиронами. которую она строила втайне от всех, рухнула. Сама она ее и разрушила. Разрушила, потому что возжелала, чтобы эта родившая Чжан Цзяня страна безоглядно приняла ее и растворила в себе. Ведь она сильнее жизни полюбила Чжан Цзяня и потому приняла его родину без раздумий.
Женщины в грузовике снова захохотали. Тацуру прослушала шутку, над которой они смеялись. Ей никогда не войти в их круг.
Любовь Чжан Цзяня, внезапно вспыхнувшая и внезапно угасшая, сделала из нее самого одинокого человека на свете. Грузовик остановился, женщины, толпясь у бортика, прыгали вниз, стаскивали друг друга. Те, кто спустились первыми, кричали: «Прыгай, ловлю!» — и подавали руки оставшимся в грузовике. Тацуру медленно отошла вглубь кузова. Куда ей спешить? Того Чжан Цзяня. который встречал ее жаркими поцелуями, больше нет. Когда она спрыгнула вниз, остальные соседки были уже далеко.
Тацуру пошла вверх по холму, но поворот к дому пропустила. Она поднималась выше, и велосипедные звонки за спиной постепенно стихали. Впереди были заросли чумизы, все гуще и гуще, а дальше — сосны, и скоро появился тот самый запах, который бывает только в сосновом лесу; склон под ногами становился круче, а запах — сырей и прохладней. Мхи укрывали камни серым, зеленым, белым. Откуда-то сзади донесся протяжный паровозный гудок. Мох на камнях, гудок поезда, сосновый запах — нужно ли что-то еще, чтобы вернуться на десять с лишним лет назад, в навсегда исчезнувшую деревню Сиронами? Нет, этого довольно. Доктора Судзуки поезд привез и поезд увез. На станции доктор с гневом обрушился на несколько тысяч односельчан, механическая, настоящая нога и трость словно взбесились, и скрип всех его ног больно царапал нервы шестнадцатилетней Тацуру. Она никогда не видела доктора Судзуки таким свирепым. Словно какой-то злой дух, он выкрикивал страшные пророчества, говорил, что этот поезд, быть может, их последняя надежда на спасение. Если останетесь, попадете в лапы русских солдат и китайцев, а они с вами поквитаются за войну, жизнью за все заплатите. «Отряд освоения целины», правительство вас попросту одурачило! Разве вы целину распахивали? Нахалы из правительства вместо целины отдали вам на распашку плодородные китайские поля! Шестнадцатилетняя Такэути Тацуру не знала, одной ли ей хочется прыгнуть в вагон вслед за доктором Судзуки. Правда, она тогда совсем не понимала, что у них нет иного выхода, ей просто хотелось, чтобы всегда вежливый и культурный доктор унял свой гнев, пусть он по крайней мере знает, что не напрасно распинался, все же нашлась одна ничего не значащая шестнадцатилетняя девушка по имени Тацуру, которой захотелось сесть в его поезд. Еще Тацуру надеялась показать доктору Судзуки, что она не такая, как эти сельчане, застывшие у поезда с каменными лицами, не одна из тех, кого он обругал болванами. Она уже подвела свою семью к вагону, но мать вдруг обернулась и поняла, что рука, влекущая ее куда-то, отделившая ее с детьми и от односельчан, и от деревни Сиронами, принадлежит Тацуру. Мать тряхнула плечом и вырвала руку. В этот миг Тацуру была уже наверху: она стояла на подножке у входа в вагон, и до механической ноги доктора Судзуки оставался всего один чи. За ту секунду Тацуру многое успела передумать. Она не помнила, как соскочила с подножки. Только когда поезд уйдет, у нее появится время, чтобы привести в порядок мысли, ворвавшиеся тогда в голову.
И все эти годы, до сего дня, она так и не привела в порядок эти мысли. Гудок поезда, сосновый запах, мох на камнях и правда вернули ее в Сиронами, она вдруг вспомнила, как стояла на подножке, как глядела на механическую ногу доктора Судзуки и думала, что хочет связать свою жизнь с этой загадочной ногой. То была самая таинственная из всех тайн доктора Судзуки. Тацуру хотела всегда быть рядом с этой ногой, близко-близко.
Сосновый запах становился то гуще, то слабее, ветер тихо свистел в кронах. Свист влажно гладил ее по лбу и щекам. Так что же это значит? Девушка по имени Тацуру хотела стать той, кому суждено вечно заботиться о докторе Судзуки? Если бы она шагнула вверх, а не вниз, когда мать стряхнула с себя ее руку, то стала бы другой Тацуру, той Тацуру, сердце которой никогда не разбил бы китайский мужчина.
Лес впереди становился чаще. Она ухватилась за сосну и села на камень, покрытый толстым слоем мха. Рядом, под ногами, оказалась та самая выложенная камнем канава. День прибавлялся, было еще светло. По ночам этот город никогда не темнеет до конца: там из печи выпускают сталь, тут чугун, а еще где-то из прокатного стана выходит огромная стальная деталь, поэтому до самого утра то тут, то там пылают крошечные рассветы и закаты.
Тацуру медленно спускалась с горы. Только сейчас она почувствовала, что ноги от усталости едва ступают. Ослабшие колени подкашивались на каждом шагу. Тяжелая это работа — таскать руду на спине.
Тацуру вдруг замерла на месте. Она увидела ту девушку, какой была много лет назад.
