Шестнадцатилетняя Тацуру застыла, завороженная удивительной картиной: кровяной ручей пробился сквозь трещину между валунами, трещину в палец толщиной, и тек туда, где всходило солнце. Постепенно у края валуна кровь собралась в шар, кровяной шар размером с мускатную тыкву, полупрозрачный, подрагивающий. Как густа она, кровь нескольких поколений, уже не жидкая, еще не твердая. Пульс, судороги, тепло тел односельчан смешались вместе, и было уже не разобрать, кто здесь кто — все они превратились в один кровяной шар. Девушка по имени Тацуру услышала, что уготовили старосты ее селу, и побежала прочь из деревни, в поле. Гаоляновые стога выскакивали ей навстречу, шарахались в сторону и оставались далеко позади. Никогда еще она не бежала так быстро, в широком пустом поле даже ветер поднялся от ее бега. Гаоляновая стерня под ногами хотела продырявить Тацуру подошвы, пригвоздить ее к земле. Она так бежала, что в волосах и одежде бился ветер. Сначала он был холодным, потом теплым, в конце — горячим, как крутой кипяток.
Откуда той девочке было знать, что бежит она к жилому массиву из нескольких сотен одинаковых краснобелых домов, бежит в объятия китайского мужчины, который теперь снова стал ей чужим, бежит в этот вечер, к своему разбитому сердцу.
Можно устроить все очень просто: выбрать на горе дерево, повесить веревку, завязать узел. Нужно найти хорошую веревку. Настоящие японцы берут для такого дела хороший нож или хорошее ружье. Церемония здесь превыше всего — сколько найдется в жизни столь же важных ритуалов? Свадебного обряда, самого главного для женщины, Тацуру лишили, и на этот раз она ни за что не станет делать все «как-нибудь». Нужно найти хорошую веревку.
На подходе к дому Тацуру увидела, как с лестницы на улицу высыпала целая толпа; просмоленный табаком голос Сяохуань слышался издалека:
— Кто-нибудь, дайте велосипед!
Поравнявшись с людьми, Тацуру увидела, что Сяохуань держит на руках Эрхая. В толпе сказали:
— О, тетушка их вернулась!
Тацуру расталкивала людей, которые никак не могли помочь, только сеяли беспорядок. Пробиваясь к Сяохуань, она ловила обрывки разговоров: вроде живой… Живой, кажись… После такого разве выживет… Оказавшись ближе, увидела, что Сяохуань с ребенком на руках неверными, но быстрыми шагами куда-то уходит, глядя в одну точку перед собой, будто слепая. Эрхая Тацуру почти не видела, только макушку. Сяохуань держала ребенка на руках, ее узкая вязаная кофта задралась до самой груди, оголив стройную талию. Сяохуань этого не заметила, она не заметила даже, что на одной ноге у нее деревянная сандалия, а на другой — матерчатая туфля.
Наконец Тацуру догнала их, потянулась, чтобы взять Эрхая, но тут же получила от Сяохуань локтем: «Прочь!» Локоть был такой острый, что едва не проткнул ей руку.
Пересуды вокруг понемногу складывались у Тацуру в голове, наполняясь смыслом: Эрхай упал с балкона четвертого этажа. Они с Дахаем пускали оттуда бумажные дротики, он перегнулся через перила и свалился вниз.
Забыв обо всем, Тацуру снова протиснулась к Сяохуань и позвала: «Дзиро!» [68] Никто не понял, что она кричит. Ее пропитавшиеся рудной пылью ладони превратились в когтистые лапы, и она вцепилась ими в ручку Эрхая, повторяя: «Дзиро!» Она кричала, не умолкая, и Эрхай вдруг открыл глаза.
Сяохуань остановилась как вкопанная, ее слезы брызнули на личико Эрхая, а в застывшем взгляде забрезжила жизнь.
Но веки Эрхая снова сомкнулись.
Сяохуань рухнула прямо на дорогу, она качала ребенка, рыдая и причитая: «Мой Эрхай! Что с тобой? Где болит? Скажи маме!..»
Эрхай не открывал глаз, как она ни умоляла, его бледное личико казалось крепко спящим. Крови не было, ни пятнышка, на старой, застиранной добела курточке гуацзы только синели надставленные у обшлагов рукава да чернели локтевые заплатки. Это ребенок из бедной, но очень опрятной и достойной семьи, одежда его умело залатана, а отглажена так, что почти не гнется.
— Позови его еще! — крикнула Сяохуань.
Тацуру дважды выкрикнула школьное имя Эрхая: «Чжан Ган! Чжан Ган!»
Мальчик лежал с закрытыми глазами.
— Нет, позови, как сначала звала!
Тапуру оторопело уставилась на Сяохуань: она не помнила, как звала Эрхая сначала.
Подъехал трехколесный велосипед, Сяохуань с Эрхаем на руках запрыгнула в кузов, Тацуру за ней; ближе всего к жилому району была поликлиника при управлении завода. Сидя в кузове, Тацуру то и дело тянулась к шейке Эрхая пощупать пульс: еще бьется. Когда убирала руку, Сяохуань вскидывала на нее глаза, и Тацуру кивала: живой. Сяохуань торопила мужчину за рулем: «Братец, скорей же! Братец, в твоих руках сейчас три жизни!»
В амбулатории врач неотложной помощи осмотрел Эрхая и сказал, что, по-видимому, серьезных травм у ребенка нет. Все кости целы, и внутреннего кровотечения не обнаружено, подозрения вызывает только череп.
Медсестра принесла Эрхаю банку с консервированными фруктами, открыла и попоила с ложечки сиропом. Глотал Эрхай нормально. Сяохуань беспокоилась: ребенок с такой высоты упал, разве мог он остаться невредим? Никаких травм не обнаружено, с поврежденным черепом мальчик бы не глотал. Да где же это видано, чтобы человек с четвертого этажа упал и все у него было в порядке? Значит, случилось чудо. Вероятно, ребенок совсем легкий, и кусты падуба внизу смягчили удар. А если он все-таки в опасности? Результаты осмотра этого не выявили.
Доктор велел Сяохуань с Тацуру забрать ребенка домой, а если с ним что-то случится, привезти на повторный осмотр.
— Что случится?! — Сяохуань встала со стула вслед за доктором.
— Не знаю…
— Не знаешь, а нас домой отправляешь?! — она схватила врача за отворот халата.
Врач глядел на эту северянку, словно сюцай, встретивший солдата [69]. От ярости губы у нее растянулись в нитку, глубокая ямка на щеке теперь вовсе не казалась милой, а наоборот, подчеркивала свирепость Сяохуань.
— Руки… Руки уберите! — врач тоже рассвирепел, но все равно оставался сюцаем.
— Что, что с ним может случиться?! — Сяохуань замяла в горсти еще немного белой ткани.
— Откуда мне знать? Да будьте же благоразумны!
— Не буду!
— Сяо Дин! — крикнул доктор оторопевшей медсестре. — Позови кого-нибудь, пусть ее выведут! Скандалит на пустом месте!
Непонятно как, Сяохуань уже очутилась на полу:
— Он толкнул! Толкнул меня, черепашье отродье…
Сбежался весь персонал поликлиники, дюжина человек. Медсестра утверждала, что доктор Сяохуань не толкал, Сяохуань обвиняла медсестру, что та выгораживает своих, но заведующий все уладил: распорядился выделить карету скорой помощи и доставить троицу в Народную больницу, чтобы там ребенка еще раз хорошенько осмотрели. Специалисты в Народной больнице авторитетные и оборудования много. Врач неотложной помощи разглаживал измятый, как половая тряпка, отворот халата, бурча себе под нос: «Да что может случиться? Целую банку локвы консервированной умял…»
В Народной больнице врачом неотложной помощи оказалась женщина, она то бережно где-нибудь надавливала Эрхаю, то аккуратно что-нибудь сгибала; осмотрев ребенка, докторша с улыбкой кивнула женщинам, следившим за ней, вытянув шеи. Улыбка за белой маской была очень ласковая. Потом она вкатила Эрхая в рентген-кабинет, а в конце проверила его специальным прибором для внутричерепной диагностики. Пробегав вокруг Эрхая до десяти с лишним часов, докторша вернулась за стол в кабинете и стала писать.
Сяохуань смотрела на нее, не смея дышать. Тацуру поглядывала на Сяохуань, держа ее за руки, то ли чтобы успокоить, то ли чтобы самой успокоиться. Руки Сяохуань, у которых всегда и на все было свое мнение, теперь словно лишились чувств. Тацуру заметила, как они невольно вздрогнули раз и еще раз, словно врач выводила письмена в книге жизни и смерти Эрхая [70]. Нет, в книге жизни и смерти самой Сяохуань. Сяохуань сосредоточенно следила за докторшей, даже рот забыла закрыть, и было видно, как тускло мерцает во рту ее золотой зуб. Тацуру держалась спокойней, она как-никак закончила в Сиронами среднюю школу и по ходу осмотра догадывалась, что опасность Эрхаю не грозит.
