– Я поступлю по Уставу. Содержание Устава штатским знать не положено.
– Подумаешь, тайна! Это же дом престарелых. Срез общества. Все как на воле. Ветеранов войны очень много. Даже бывшие милиционеры есть.
Он не реагирует. Наверное, сделан из железа. Я продолжаю.
– О чем говорят бывшие военные? Не думаю, что Устав мог сильно измениться за последние пятьдесят лет. Есть случаи, при которых вы обязаны застрелить раненого, есть – при которых обязаны, не смотря ни на что, сохранить ему жизнь. Я прав?
Он не железный. Он человек из плоти и крови. Его левое веко дернулось, или мне показалось?
– В общих чертах. Только в общих чертах. Вы не ответили на мой вопрос.
– Вы тоже не ответили.
– Я не могу ответить на этот вопрос. Очевидно, имеет место быть диалог, который, как мы знаем, ведут, как минимум, два дурака.
Я улыбаюсь. Хороший мужик этот милиционер. Жаль, нам нельзя познакомиться поближе.
– Я спрошу по–другому. Во всех ли случаях военные поступают по Уставу, или они тоже люди и способны на сострадание? Может ли военный выполнить просьбу друга?
– Что ж. Военные тоже люди. Ничто человеческое нам не чуждо. Я ответил на ваш вопрос?
– Вполне. Теперь моя очередь. Если бы у меня был яд, я отравил бы Мишу не задумываясь. Если бы яда было мало, мне пришлось бы бороться с соблазном принять яд в одиночку. Беда в том, что яда у меня не было. Давать таблетки я бы не стал никому, даже другу. Слишком большой риск, что откачают.
Милиционер устал. Это заметно по тому, как нервно его пальцы перебирают листки пустого блокнота, по незажженной сигарете в его руке. Он уже несколько раз доставал и прятал обратно в карман спичечный коробок.
Он молчит. Молчит и смотрит.
Я замечаю, что из моего путаного рассказа ему понятна едва ли половина.
– Суть вот в чем, – продолжаю я. – У Миши была миопатия. Вы знаете, что это такое?
– Никогда не слышал. Что–то вроде рака?
– Нет, – улыбаюсь я Мишиной улыбкой. – Рак по сравнению с миопатией – насморк. При раке можно запросто самому повеситься. При миопатии фиг повесишься. Сил не хватит.
– У него что–нибудь болело?
– У него все болело. Все, что могло болеть, – болело. Точнее, все части тела, где есть мышцы. Вот голова у него никогда не болела. Даже с бодуна.
– Вы хотите сказать, что пили с ним водку?
– Когда как. Иногда коньяк, но редко.
Он не улыбается. Или он никогда не улыбается, или их специально тренируют быть роботами.
Милиционер аккуратно раскрывает блокнот. Достает из кармана ручку.
– Кстати, – говорит он спокойным доверительным тоном. – Где вы брали водку?
Я стараюсь не улыбаться. Я сильно стараюсь, но у меня ничего не получается. Я молчу. Молчу и жду. Если он не хочет со мной разговаривать, это его проблемы. Откидываю голову на спинку коляски и жду.
Я могу ждать долго. Мне некуда спешить.
– Вы не хотите со мной разговаривать?
Голос вежливый, слишком вежливый. Такие голоса бывают у врачей в больницах или у медицинских сестер перед тем, как сделать укол.
Я не поднимаю головы, сижу в коляске, откинувшись на спинку. Я говорю в воздух. Мне уже все понятно.
– Я хочу с вами разговаривать. Очень хочу. Вы и представить себе не можете, как я хочу поговорить хоть с кем–нибудь, пусть даже и с ментом. Вы ведь мент?
Я поднимаю голову, он не реагирует на обидное слово. Может быть, ему все равно, может, его каждый день называют ментом.
– Мент.
Он смотрит на меня так же строго и внимательно, как и раньше.
Я устал, я очень устал от этого разговора. Только теперь я понимаю, как тяжело разговаривать с дураками, как трудно было Мише шаг за шагом учить меня думать. Все–таки Мише было легче, у него было больше времени.
– Я хочу разговаривать с вами, – продолжаю я, – очень хочу. С вами как с человеком. Но ведь вы сейчас не человек. Вы – инструкция, устав, список вопросов. Как я могу разговаривать со списком?
Он улыбается. Он наконец улыбается мне. Улыбка его, какая–то замученная и неуверенная, мне не нравится. Только сейчас я понимаю, что передо мной всего лишь немолодой уже человек. Он устал так же, как и я. Как и мне, ему неприятен этот разговор.
– Видите ли, – он делает паузу, – вы еще очень молоды. Вам, наверное, сейчас кажется, что весь мир настроен против вас. Поверьте, то, что вы сейчас рассказываете, может показаться страшным только вам. Вы потеряли друга, вам очень плохо. А тут приходит злой милиционер и задает глупые вопросы. Так?
Он не дурак. Как и я, он видел что–то, о чем предпочитает молчать.
– Приблизительно.
– Но это моя работа. Я должен знать правду.
Я киваю на дверь. Он кивает мне. Встает. Бесшумно подходит к двери, резко приоткрывает ее и проскальзывает в коридор. Я слышу какой–то шум. Мужчина возвращается в комнату несколько смущенным и, кажется, сбитым с толку.
Я улыбаюсь.
Милиционер делает серьезное лицо. Ему не нравится мое отношение к сотрудникам интерната. Они все–таки его коллеги. Государственные служащие. Служащие государству.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Про водку?
– Про водку.
Я немного растерян. Похоже, он не притворяется, похоже, он всерьез.
– Ну, хорошо. Про водку так про водку. Вы читали Платона?
– Что именно?
Я киваю. Конечно, там, на воле все нормальные люди читают Платона.
– «Государство».
– Читал.
– А мне принесете?
Он понимает не сразу. Две–три секунды думает.
– Нет. Я не собираюсь приходить сюда во второй раз.
Я опять киваю.
– Я так и думал. Так вот. Возле ворот интерната постоянно дежурят пожилые мужчины. На лице у них – желание выпить. Как вы думаете, что будет, если я попрошу кого–нибудь из них сходить в библиотеку и принести мне Платона?
Он молчит. Ему надоел этот разговор. Но меня уже не остановить. Я пытаюсь достучаться до него.
– В лучшем случае мне очень грубо посоветуют убираться от ворот. И это в лучшем случае.
Он не слушает. Вынимает из кейса бланк протокола. Надевает очки. Быстро пишет. Он закончит писать и уйдет, а я останусь. Я останусь один.
– А хотите, я анекдот расскажу из жизни. Смешной. Хотите? К нам как–то новенького привезли. Новенький как новенький, обычный дедушка. Поселили в комнату с зэком. А наутро оказалось, что он раньше на зоне охранником работал. Внутренние войска. Знаете, что с ним ночью произошло?
Он разговаривает со мной, не поднимая глаз от писанины. Цедит сквозь зубы:
– Не знаю и знать не хочу.
– Но вы ведь тоже мент.
Он поднимает взгляд от писанины. В очках его лицо кажется гораздо старше.
– Взрослый человек, а разговариваете, как ребенок. Вы хотите меня задеть? Не получится. К тому же, пожалуйста, не путайте милицию с внутренними войсками.
Он дописывает последние строчки.
– Распишитесь и поставьте дату.
– Вообще–то меня можно допрашивать только в присутствии врача.
Он стоит передо мной подтянутый и уверенный, как раньше, до разговора.
– Мне сходить за врачом?
– Не стоит.
Я читаю протокол. По моей просьбе следователь вносит в текст незначительные изменения. Дописывает слово «постоянные» перед «мучительные боли», меняет фразу «просил оставить одного» на «регулярно просил оставить одного». Я тщательно отчеркиваю поля латинской «Z». Следователь видит мое старание, снисходительно хмыкает.
– По–моему, это лишнее, – говорит он.
Я расписываюсь. Протокол в кейсе, все в порядке. Следователь смотрит на меня дружелюбно и весело. Не было нашего разговора. Не было, и все. А протокол – всего лишь пустая формальность.
– Может, все–таки сыграем в шахматы?
– Нет. У меня нет времени на развлечения.
Я так и думал. Я почему–то так и думал. Нормальный мужик не станет приходить в наш скорбный дом ради каких–то шахмат. Хороший мужик, правильный. Хоть и мент.
Забор, ошейники, сенбернар. Собака не привязана, носидит в ряду с невидимыми собаками перед забором.
Табличка «Дурдом». Слева на сцене – шахматный стол.
Выбегает Рубен.
Рубен. А потом. Потом, когда все это закончится. Мне дадут немного времени. Я попрошу ангелов, и мне позволят. Я ненадолго. Мне надо только кое–кого повидать. (Вверх.) Ангелы, вы разрешите? Вы же добрые, ангелы?
Голос молодого ангела. Мы добрые?
Голос пожилого ангела (мрачно). Добрые, добрые.
Голос молодого ангела. Мы разрешим?
Голос пожилого ангела. Ну, раз уж пришел. Пусть проходит. Сам напросился.
Из–за кулис медленно выходит Миша. Он оглядывается по сторонам, не замечая Рубена. Рубен стоит в центре сцены и смотрит на Мишу. Миша уходит за кулисы, приносит стул, садится. Смотрит в зал перед собой.
