«Это не я его убил. Я даже не знаю, кто именно убил, но это и неважно. Кто бы ни был убийца, все равно, он мой брат. А вы чужаки. Чужаки, пришедшие на нашу землю. И если будет необходимость, я тоже начну вас убивать. Мы вас не ненавидим, мы просто вас не хотим. Любой из нас, если нужно, будет убивать вас. И каждый из нас, поймите, каждый сделает все, поймите, все, чтобы ни одного из вас здесь не осталось».
«Я-то это понимаю, – подумал Ниссим. – Если бы и остальные евреи это поняли!»
Араб своим посохом – толстой сухой и не очень прямой палкой – треснул барана, который в стаде выполнял функции капо, тот затрусил дальше по курганам, а за ним поспешили и остальные овцы, тряся курдюками. Какой-то молодой барашек свернул было в сторону, но пастух поднял камень, прищурился, прицелился и снайперски запустил круторогому в надутый бурый бок. Диссидент развернулся и покорно примкнул к массам. Араб с его подопечными давно скрылись в распадке, а Ниссим, усевшись на кочку, прикрыл глаза и вновь и вновь стал просматривать этот фильм – араб, прищурившись, замахивается и камень летит в живое.
Затем ему вспомнился случай, происшедший, когда он еще в бытность свою нерелигиозным, работал в светском киббуце. На лето туда приехала группа парней и девушек из-за рубежа. Совместно с киббуцниками строили они дорогу, но при этом остатки старой дороги надо было ликвидировать. Была там очаровательная белокурая немка по имени Марион, которая пользовалась бешеным успехом у израильских брюнетов, а у нее столь же бешеным успехом пользовался Шауль Гольдфарб, сын людей, выживших в Катастрофу. Как прилипли они друг к другу с первого дня, вернее, с первой ночи, по прибытии гостей в киббуц, так сиамскими близнецами и бродили повсюду. И закончилось все это внезапно – когда Марион вздумалось поработать отбойным молотком, подробить старый, отживший свое, бетон. Словно «шмайссер», стиснула она невинное орудие труда в своих нежных девичьих ручках и, нажав на «гашетку», затряслась в такт «очередям». Щеки раскраснелись, волосы развевались, глаза горели. На глазах шокированных евреев гурия превратилась в фурию. Но хуже всего досталось Шаулю – лицо его приобрело трупно-аристократический зеленоватый оттенок, он схватился за голову и зашагал куда глаза глядят. После этого два дня невесть где пропадал, а когда вернулся, ни то что лечь с бедной Марион, а подойти к ней был не в состоянии.
Вот нечто подобное и вышло сейчас у Ниссима с образом пастуха, бросающего камень. Где бы Ниссим в тот день ни находился, стоило ему закрыть глаза, образ этот начинал преследовать его. Спустя час после встречи закрыл глаза – пастух, открыл – кладбище на одну могилу. Вечером пришел домой; закрыл глаза – пастух, открыл – родной эшкубит, дети, жена. Пошел в синагогу; закрыл глаза – пастух, открыл – евреи молятся.
Утром... утром пришло решение.
* * *
Много месяцев спустя рав Хаим как-то зашел к Ниссиму в загон для овец. Ниссим был занят тем, что выкармливал из соски новорожденного ягненка, которого бросила легкомысленная мамаша. «Ну как? – спросил рав Хаим. «Плохо», – отвечал Ниссим. – Занялся бы всем этим пораньше – Хаггай был бы жив». Но Хаггая было уже не вернуть. И когда Ниссим отправился покупать первую партию овец, цель у него была одна – чтобы других детей – не дай Б-г! – не постигла участь Хаггая.
Через несколько дней после встречи с пастухом Ниссим повел овечек в то самое вади, где убили Хаггая. День выдался спокойный, солнечный.
«Вы хотите, чтобы мы чувствовали себя в осаде, – думал Ниссим. – Вы хотите уничтожать нас по одному. Вы хотите, чтобы земля оставалась вашей, а поселение наше оказалось временным инородным наростом на ней. Не выйдет!»
Но поначалу вышло. На горке, прямо напротив солнца, появилась фигура в платке, перевязанном лентой. Ниссим понял, что это араб в куфие. Больше ничего разобрать он не смог – солнце скинуло прозрачную облачную ферендже и ослепило его. Едва нарисовавшись на гребне холма, фигура втянулась в его кромку и исчезла. Ниссим понял, что ненадолго. И направил стадо по той же дороге, по которой три дня назад ехал Хаггай, но в обратном направлении, вверх. Самая симпатичная из овечек, серенькая, с изящным еврейским носом, грустными глазками и большими чувственными губами с недоумением посмотрела на него – дескать, зачем переться в гору – вниз гораздо удобнее.
– Иди, иди, Зейнаб! – брякнул он и понял, что совершил ошибку. В тот момент, когда он дал животному имя, оно уже стало личностью, а стало быть, зарезать его на шауарму будет уже убийством, следовательно, исключено. Не хватало еще, чтобы окровавленный призрак этой Зейнаб, восстав из желудка, являлся ему в сновидениях.
Эти размышления были прерваны отнюдь не внезапным появлением на гребне уже двух фигур – в куфие и без. Они начали двигаться к нему по склону, сопровождаемые такой большой отарой, что четвероногие новоселы Ниссима рядом с ними казались горсткой отщепенцев в окружении народных масс. Под куфией он разглядел нечто молодое, черноусое, с крупными чертами лица, а во втором арабе узнал вчерашнего пастуха с говорящим взглядом.
Он поспешил навстречу пришельцам, словно каждый шаг, который они проходили, спускаясь, – это была территория, отвоеванная ими и их овцами у него самого и его овец, у поселения Канфей-Шомрон и у всего еврейского народа. В каком-то смысле так оно и было. Встреча произошла на пригорке, откуда открывался вид на Эль-Фандакумие и плато Иблиса. При этом пастухов оказалось уже не двое, а четверо. Еще двое со своими отарами подошли как раз со стороны Эль-Фандакумие.
– Анта татакалламбэль арабия? – Ты говоришь по-арабски? – спросил черноусый.
Ниссим замешкался, а потом сказал на иврите:
– Нет, только на иврите.
– Неправда, – с уверенностью сказал другой пастух, тот, что с говорящими глазами. – Говоришь. Так вот слушай. Ты сейчас заберешь своих овец и уйдешь отсюда. Вернешься в ваше гнусное поселение. Завтра поедешь их продавать. Земля вокруг поселения – наша. И в самом поселении – наша. Вы здесь временно.
Значит, правильно вчера Ниссим расшифровал его взгляд.
– А если я откажусь? – спросил он.
Не шевельнулся араб. Только скосил глаза в сторону пещеры, где нашли Хаггая. А усатый многозначительно погладил длинный нож, висевший у пояса.
– Зейнаб! Черный! – крикнул Ниссим, а сам подумал, что еще один барашек спасен от вечного гастрономического сна. – Домой!
Овцы послушно двинулись куда велено, только Зейнаб с обидой посмотрела: «Ну вот, только намылились погулять – и на тебе». Вообще, надо сказать, у этой молодой еврейки был довольно склочный характер.
Вечером в загоне Ниссим гладил Зейнаб и Черного, чесал им за ушами и сам себе толковал:
– А ты что думал? Думал, они увидят, как ты пасешь скот, и сами уйдут? И наступит мир и безопасность? Жди. Это ты отсюда видишь, что все окрестные горы – их, и ради твоего крошечного стада чуть-чуть потесниться будет им совсем безболезненно. А для них болезненно, очень болезненно, что ты живешь на свете, дыханием своим отравляешь воздух, топчешь Святую для них Землю, причем неважно где – здесь или в Тель-Авиве. Так что зря ты надеялся на чудо – война только начинается.
* * *
Попытка получить оружие официальным путем, разумеется, наткнулась на жесткий отказ. Без него за пределы поселения лучше было не соваться, и в течение трех дней овечек пришлось кормить травкой, растущей в Канфей-Шомроне, что не способствовало ни озеленению последнего, ни... Впрочем, что касается отношения собратьев по поселению, они хмурились, но молчали – если Ниссим пригнал овечек, значит, так надо. А что гадят – так ничего не поделаешь.
Один лишь Натан не выдержал. Пригласил Ниссима в секретариат поселения и там напрямую спросил:
– Объясни, Ниссим, чего ты добиваешься, чего ты хочешь?
– Я могу сказать, чего я не хочу, – ответил Ниссим. – Я не хочу, чтобы мы жили, как в осажденном лагере. Я не хочу, чтобы дети наши боялись выйти за пределы поселения. Слушай! – он схватил Натана за плечо. – Дай мне на завтра свой «узи»!
Натан подпрыгнул:
– Ты с ума сошел! Передача оружия другому лицу карается...
– Дай мне «узи»! – закричал Ниссим. – Пойми, ситуация остывает! Ситуация протухает! Я должен наводить страх, а не вызывать удивление – мол, не прошло и года, как очнулся. Я должен разобраться с ними не позднее, чем завтра! Дай «узи»...
– С кем «с ними»? – пролепетал окончательно сбитый с толку Натан.
– С арабами, с пастухами!
– Скажем, на завтра я тебе одолжу свой автомат, а что, что ты будешь делать послезавтра? – промямлил Натан с лицом главнокомандующего, подписывающего акт о полной и безоговорочной капитуляции. И очки свалились с его носа.
* * *
Молоденькие сосенки, сосенки-подростки высотою в человеческий, а то и в овечий рост, приветливо замахали Ниссиму. Каждая из них казалась ему чем-то похожей на Хаггая. Словно Хаггай не умер, а в каком-то новом обличии, растиражированный в десятках экземпляров радостно приветствовал его взмахами зеленых веток.
