Он знает, что эти маленькие радости, такие как страсть к старым книгам, останутся с ним навсегда. А вот с Мирей он переживает сейчас один из последних всплесков чувственной жизни; такое началось у него несколько лет назад, это как бабье лето, одаривающее нас остатками прежнего тепла. А потом наступит зима. Ему хорошо известно, что простудиться в солнечную осеннюю пору, когда вдруг возвращается неожиданное тепло, очень опасно, от такой простуды всегда трудно вылечиться, и поэтому он старается не принимать этого слишком всерьез; но и шутить он тоже не собирается. Это неторопливое, приятное прощание с теми радостями, которые так много значили в его жизни; и наслаждение состояло не столько в реальном обладании, сколько в постоянных мечтах о юных красавицах, мечтах, что с каждым разом казались ему все менее осуществимыми, — а теперь вдруг, почти что уже и не вовремя, они вновь обретали телесную форму, именно телесную, лучше и не скажешь, и являлись ему, с тем чтобы навсегда проститься перед наступающим бессилием; он знал это и готовился к этому уже несколько лет. Он пришел к такому пониманию, зная, что у слепых резко возрастает степень владения оставшимися у них чувствами: осязанием, слухом, обонянием и даже ощущением пространства, — это последнее помогает им ориентироваться, воспринимать пространственные отношения и пользоваться ими.
И Приглашенный Профессор с некоторого времени неторопливо радуется чудесам многоцветий предзакатной поры; он восхищается оттенками туманной дымки, окутывающей осенью деревья и кусты; он с наслаждением вдыхает тысячи запахов, витающих над кушаньями во время долгого спокойного обеда; он с благоговением ощущает текстуру старинных гравюр в книгах, изданных несколько веков назад; он радуется всему тому, что в конечном итоге переживет нас и останется на земле, когда мы превратимся в прах.
Профессор знает: это мания старика, такое восприятие появляется и развивается тогда, когда прочие способности постепенно утрачиваются. Он отдает себе отчет в том, что уже не так ловок, как прежде, он уже не может легко взлететь, во всяком случае так легко, как в молодости, по ступеням, ведущим на улицу Грифона, или по лестнице, ведущей в квартиру, где ждет его Мирей, предзакатный подарок судьбы, преподнесенный ему жизнью как раз вовремя, как раз тогда, когда ему уже казалось, что он себя исчерпал. Он думает обо всем этом, роясь в книгах, не надеясь что-либо отыскать, просто приятно проводя время и наслаждаясь солнцем, пока оно еще не перевалило за меридиан, на котором расположен этот город, ставший сейчас для него центром вселенной. Ему уже давно знакомо это удовольствие. Он познал его в те чудесные дни в Париже, когда бродил по утрам по берегу Сены, переходя от одного продавца книг к другому, от одной букинистической — как говорят снобы — лавки к другой, пока не доходил наконец до Нотр-Дам, вдруг обнаруживая, что утро уже прошло, а он так ничего и не купил. В этом-то и заключалось особое наслаждение: неспешно разглядывать книги, поглаживать их и затем класть на место, понимая, что ты их не заслуживаешь, что они тебе не по карману. Но они твои, пока ты держишь их в руках, пока ты ласкаешь их взглядом и вдыхаешь их аромат, который проникает тебе в ноздри и щекочет их, и ты не в силах сдержаться и начинаешь чихать, подобно любителю нюхательного табака, — он также находит облегчение в том, чтобы разразиться чиханием, взрывая тишину восхитительного утра. Книги действительно принадлежат тебе, пока ты держишь их в руках, как принадлежат тебе мечты, пока ты грезишь ими, как принадлежат тебе миры, которые ты создаешь для того, чтобы потом они незаметно растаяли и исчезли, — такова жизнь.
Да, книги твои, пока ты держишь их в руках, стоя на берегу Сены, и то, что ты читаешь в них, захватывает тебя и заставляет парить в мечтах, и никто уже не сможет похитить у тебя этих восхитительных воспоминаний, ибо память будет им верным стражем; ты будешь хранить их в ней, великолепно понимая, что в ларце воспоминаний, в чудесном и проклятом ларце воспоминаний заведутся черви, которые поглотят весь тот свет, все те невероятные ощущения, которые ты собрал в Париже, внезапно осознав, что только там был возможен кубизм, по крайней мере аналитический кубизм. Приглашенный Профессор убедился в этом, поняв, что в Париже можно получить представление о том, как освещено и как выглядит здание с другой стороны, не заворачивая для этого за угол, — такова царящая здесь симметрия, так идеально уравновешен щедро льющийся свет. В его стране подобные попытки невозможны, бессмысленны, ибо там властвует асимметрия и окна зданий ломают продуманные схемы, нарушая рациональное равновесие, заменяя его другим, магическим, непредсказуемым, единственным в своем роде; оно не оставляет никакой возможности предположить, каким окажется следующий угол, тот самый, за который заворачивает воздушный поток, устремляющийся на другую улицу, на которой туман — кто знает? — то ли опускается, то ли поднимается. Обо всем этом размышляет наш старый писатель, просматривая книгу за книгой и не находя в них ничего интересного; впрочем, как нам известно, он ничего и не ищет.
Солнце уже в зените. Новая волна людей, идущих с занятий или с работы, заполняет окрестности Верденской площади, и Профессор решает, что он все уже здесь просмотрел, давно пора обедать и, — ничего не поделаешь! — будь у него деньги, он бы даже что-нибудь и купил.
Совсем близко от него останавливается группа студентов — они рассматривают плакаты, висящие на деревянном щите; они приподнимают плакаты один за другим и, поддерживая на весу те, что уже просмотрели, продолжают поиски, имеющие, видимо, какую-то цель, которая Профессору, он сам не знает почему, кажется совершенно бессмысленной. Прямо под плакатами, на земле, растянут брезент, и на нем беспорядочно разбросана куча книг, привлекающих его внимание.
Подойдя к этим раскиданным как попало книгам, он обнаруживает, что группа студентов состоит в основном из его учеников и учениц, с которыми он отстраненно и хмуро здоровается, не обращая на них особого внимания: он занят созерцанием стопки не замеченных ранее книг.
— Это что такое?
Профессор обращается к светловолосой девушке — насколько ему известно, она родом из Салонан-Прованс, родины Нострадамуса, и именно поэтому, а не по какой-либо другой причине он испытывает к ней почти что священное почтение и всячески старается избегать ее, как если бы она была ведьмой.
Девушка убирает руку, которой она поддерживала плакаты на весу, и студенты выражают недовольство, поскольку вся кипа опускается вниз и им снова надо начинать поиски, которые скорее всего ни к чему не приведут. Девушка подходит к Профессору и говорит нараспев:
— Bonjour, monsieur le professeur! [117]
Потом движением, которое ему кажется кокетливым, а ей, видимо, совершенно естественным, она берет его под руку.
— Это что такое? — вновь спрашивает преподаватель, указывая на горку книг.
— Это, очевидно, из какого-нибудь старого дома. Одна из тех библиотек, что хранились в домах в старых кварталах или в каком-нибудь деревенском доме и которую теперь распродают на вес, чтобы от нее избавиться.
Профессор благодарен девушке за отклик, но он искренне сомневается в том, что с книгами могут обращаться подобным образом.
— Я тебе не верю.
Тогда она смотрит на него с видом заговорщика и говорит, улыбаясь:
— Это может быть какой-нибудь сынок из приличного семейства, которому нужны деньги на всякое такое, и он обчистил своих предков.
Галисиец с недоверием смотрит на жительницу Прованса, но понимает, что это может быть правдой. Она же продолжает настаивать:
— Да, да, именно так. Иногда можно встретить великолепные коллекции марок или настоящие сокровища нумизматики по совершенно бросовым ценам. Правда, потом полиция может все это у тебя отобрать.
Тогда он наклоняется и начинает аккуратно разбирать книги, откладывая в сторону те, что ничего ему не говорят, и с интересом рассматривая привлекшие его внимание переплетом или древним видом. Девушка помогает ему, склонившись рядом, но Профессору это вовсе не нравится: красота ее ног, которые она без всякого стеснения выставляет напоказ, приводит его в нервное состояние, а кроме того, «разве можно доверять девчонке: она непременно пропустит самое важное, не обратив внимания, да и мне не даст заметить».
— (Лучше бы она стояла спокойно!)
Так ворчит себе под нос Профессор, а она в это время с улыбкой поворачивается к нему и протягивает книгу, которую он принимает с холодной любезностью, не собираясь тратить на нее время.
— Мне кажется, это любопытно, учитель.
Едва он открывает книгу, у него замирает сердце; но с невозмутимостью, свойственной игрокам в ломбер и хулепе — игры, которыми он увлекался в обществе священников Компостелы, — он не допускает, чтобы у него в лице дрогнул хоть один мускул, и движения его остаются, как прежде, размеренными, а выражение лица несколько загадочным. Но Клэр, землячка Нострадамуса, замечает его состояние по глазам, которые вдруг загораются необычным блеском.
