— Как вам понравилось, хаджи?
— Это что было такое? На чем играл этот господин?
— Это орган, хаджи.
— Не видел раньше.
— Это новая вещь. Ваше мнение для нас очень важно, дайте, пожалуйста, вашу оценку. Как вы смотрите на это выступление?
— Как я смотрю? Господа и вы с ними трудились и проявили свой вкус. И этот господин весьма умело играл на инструменте, и праздничные стихи были отлично спеты. Честно и откровенно говоря, мне понравилось.
Исмаил, рассмеявшись, сказал:
— Хадж-ага, я помню, как несколько лет назад встретил вас перед кофейней Али-Индуса, вы проходили мимо и, услышав музыку, закрыли уши подолом абы и быстро ушли прочь.
— Конечно, так я и сейчас поступил бы, потому что музыка эта — от вожделения и от шайтана и полностью запретна, но здесь люди служили Аллаху. У меня нет возражений.
— Можем мы иногда это и в зале мечети исполнять?
— Будьте тактичны. Старым мужчинам и женщинам, давним прихожанам мечети, может не понравиться это. Вообще же — продолжайте делать все, что делаете, но только мне не испортите дело!
Исмаил улыбнулся, и несколько других, которые слышали разговор, тоже рассмеялись. Джавад сказал:
— Не бойтесь, хаджи, мы тысячу молодых приведем в мечеть, будут читать намаз с нами!
— Премного вам благодарен. Оставьте мне этих старичков и старушек, слушающих проповеди и рассказы о мучениях имамов, а молодежь вся — в вашем распоряжении!
Однажды вечером, придя домой, Исмаил увидел перед дверью пару женских туфель. Против его матери сидела какая-то женщина, которая при его появлении невольно взялась за платок, чтобы прикрыть голову. Это была Махин-ханум. Волосы ее были обрезаны вровень с плечами и свободно рассыпались по ним. Узнав Исмаила, она встала.
— Я как раз спрашиваю: где мужчина моей мечты, а он — тут как тут. Исмаил-синеглаз, как же я рада тебе!
И, прежде чем Исмаил опомнился, она заключила его в объятия и запечатлела несколько сочных поцелуев на его щеках, потом разжала руки.
— Вах-вах, Исмаил, что это за борода — я вся искололась. Сбрил бы ты ее, что ли!
Она отстранилась от него, но продолжала держать его руки в своих и тянуть его к себе, и разглядывать.
— Аллах всемогущий, но какой мужчина стал твой сын, Акрам! Я-то теперь ему сто лет не нужна.
И опять она притянула его к себе, на этот раз поцеловав его в нос, потом отпустила его руки, говоря:
— Ну-ка, садись, поговорим с тобой, откуда пришел, куда идешь. Мной вообще не интересуется, ко мне не заходит, не говорит: мол, была у меня такая тетка — Махин, она меня, помнится, в баню с собой брала, догола раздевала, все уголки мои знала, все местечки мои обмывала, и ополаскивала, и вытирала. Не помнишь этого, Исм-красавчик? Вообще то время не вспоминаешь? Никогда себе не говоришь: мол, пойду-ка я проведаю тетку Махин, посмотрю хоть, жива она еще или померла?
У Исмаила дрогнуло сердце. Он с любовью смотрел на нее. В глазах Махин-ханум стояли слезы. В уголках глаз ее прибавилось морщин. Она села, усадив его рядом с собой.
— Ну так что поделываешь, дорогой? По облику твоему ясно, что общаешься с муллами, правильно? По этой бороде твоей великолепной — ой-ой, до чего же колючая! Но будь осторожен, не так уж тесно к ним примыкай, хотя и отдаляться нельзя…
Исмаил перебил ее:
— Я совсем забыл сказать вам «Добро пожаловать».
— Добро, не добро, а этот дом мне — как собственный!
— Так оно и есть. Как Аббас-ага, здоров ли? Все велосипеды чинит?
— Аббас-одиночка на небе уже педали крутит. С пьянством своим, с блевотиной — оставил нас. Я ведь каждый Божий день у него комнату от блевотины мыла, жизни не было никакой.
Мать прервала ее:
— Сестричка, стынет! — и указала на стакан с чаем.
Махин-ханум, опомнившись, протянула руку с тонкими изящными пальцами к стакану, взяла его, медленно поднеся к дрожащим губам, отпила и вновь поставила стакан на блюдце. Мать сказала:
— Теперь уж не пей, давай я новый налью. Этот остыл.
Махин-ханум пожала плечами.
— Выпью, от остывшего чая еще никто не умирал. Дело ведь не в чае, сестричка!
Она быстро выпила чай и, положив руку на колено Исмаила, сказала:
— Я у Аллаха несколько вещей попросила: пока не получу их, чтобы не лечь мне в могилу. Одна их них — это станцевать на твоей свадьбе. Иными словами, поторопись, очень хочу танцевать.
Исмаил рассмеялся.
— А чего это ты смеешься? Я желание загадала. Надену лучшее свое платье, накрашусь в семь слоев — иначе не отважусь перед тобой и твоей ханум станцевать. О Аллах, поторопись, Исмаил, хочу танцевать. Когда женишься? Скажи мне. Время ведь уже. Есть уже кто-то на примете? А может, хитрец, нескольких на примете имеешь? Была бы я девочкой, я бы за тебя повесилась, как Зулейха, которая умерла за Юсуфа. И я бы стала твоей Зулейхой. Теперь не красней и не дергайся, а скажи, когда твоя свадьба? Пока не ответишь, не отстану. Говори, давай!
— Клянусь Аллахом, пока нет, условий для этого нет. Возможности не имею. Да и мама ведь у меня… В общем, пока нет, время не пришло.
Махин-ханум повернулась к Акрам-ханум и спросила ее:
— Что это он сказал, сестричка? Что надо сделать, чтобы у него язык развязался — ублажать его по-всякому или как?
— Я уже и не надеюсь на это. Ничего теперь не знаю о нем, куда он ходит, куда не ходит, с кем общается. Ни о чем не ведаю. А спросишь его — так же вот ответит, как тебе: ничего не понятно!
Махин-ханум повернулась к Исмаилу.
— Братец Исмаил, ты уж будь с моей сестричкой подобрее, а? Понимаешь меня? Ведь она молодость свою тебе под ноги бросила, не надо платить неблагодарностью!
— А в чем же моя неблагодарность?!
— Короче, отвечай мне, когда ты намерен жениться, говори как мужчина, без уверток и экивоков.
— Не знаю!
— Если ты не знаешь, то кто знает? Пока не скажешь, не слезу с тебя. Ну, говори! Не молчи, говори сейчас же!
Он немного помедлил, потом отвернулся к окошку и ответил:
— Иншалла, после революции.
Женщины в изумлении смотрели друг на друга, потом Махин-ханум спросила:
— Я что-то упустила, а когда же, собственно, революция?
Исмаил рассмеялся:
— Революция будет тогда, когда свергнут шаха. Когда падет монархия, в Иран вернется Господин, и мы возьмем в свои руки судьбу страны.
Махин-ханум сказала:
— Вай, это как же, такой у нас шах, и его не будет? А вместо него имамы будут — так, что ли?!
Она громко расхохоталась и ударила его по коленке. Мать сказала:
— Замолчи, Махин. Что говоришь такое? Бедные имамы.
— Но я правду говорю: где бы они нас ни увидели, тут же на нас святость напускают! — она до того хохотала, что слезы выступили, потом тише произнесла: — Спаси Аллах, столько плохого я за спиной их сказала. Но давай-ка подведем итог: ты, значит, хочешь сидеть, сложа руки, пока не произойдет революция, и только потом женишься? А вдруг не будет ее, так и всю жизнь без жены?
— Революция будет, иншалла.
— Откуда это известно?
— Обетование Аллаха — нет Ему посрамления.
— Значит, как я и сказала: пока на свадьбе твоей не станцую, я не дам Азраилу[39] меня и пальцем коснуться. Быть посему!
В конце весны следующего года было решено активных членов библиотеки вывезти в лагерь в горах. Ночь накануне похода Исмаил провел в библиотеке. Воздух был влажным. Было жарко и душно. Он лежал на старом потертом ковре, подложив под голову книги. В библиотеке пахло бумагой, книгами, пылью. В ушах его сначала долго слышались голоса и крики детей и взрослых, собиравшихся в поход, все время думалось о них. Наконец, он начал задремывать, но тут его стал беспокоить скрип сверчка и непрекращающийся звук капель из крана раковины библиотеки. Это биение капель выводило его из себя, все больше напоминая удары молота по голове. Он встал и плотнее закрыл кран. Капли теперь падали редко, но непрерывный монотонный скрип сверчка, доносящийся неизвестно откуда, не давал покоя. Тоненькие, острые и резкие поскрипывания продолжались без устали. Шея и горло Исмаила были мокры от пота. Дышалось с трудом. Очень хотелось сунуть голову под кран и сполоснуть ее — чтобы волосы, голова, лицо стали мокрыми, и вода капала бы с носа.
За несколько дней до того они с Джавадом побывали в горных окрестностях Тегерана, чтобы определить место будущего лагеря и обследовать дорогу. Они шли по глубокой расселине между двух гор, по берегу полноводной реки. Потом по узкой вьючной тропе свернули вправо и полезли по склону вверх. Через час дошли до места лагеря. Это была ровная площадка у подножья горы, рядом с которой возвышались громадные чинары и бил ключ, вода его текла вниз по каменистому склону горы. Они горстями набирали воду из озерца возле ключа и плескали себе в лицо, потом присели у толстых стволов чинар. Прохладный ветерок веял из ущелий, нежно поигрывая с зелеными листьями над их головами. Это было хорошее место для будущего привала и обеда: вода и деревья, и горы, и ветерок, и захватывающая дух панорама. На гладком боку одной из скал крупными черными буквами было написано: «Бог, Шах, Родина». Джавад сказал:
