— Я бы задумался на твоём месте — почему это женщины перестали меня стесняться?
Однажды поехал кавторанга с Захаром на вокзал, Афродиту свою с курорта встречать. Крохалёв жену целует, из рук не выпускает, Санька чемоданы тащит. Загрузились в УАЗик, тронулись. Из вокзала мужик выскакивает и прочь сломя голову. Выбежал на проезжую часть и Захару под колёса — Саня по тормозам. Крохалёв к сбитому мужику. Тот из положения лёжа — бац! — кавторанга по роже. В ответ начальник политотдела ка-ак приложился…. Мильтон бежит. Скрутили мужичонку. Оказывается, сидели два кореша досрочно освобождённых в зале ожидания, в картишки на интерес перекидывались, ну и заспорили. Этот того ножиком пырнул и наудёр. Бежал, оглядывался и залетел «УАЗику» под колёса.
Это к тому, что Захар, как начал службу с приключений, так без них уже не мог. Преследовали они его, как тень в солнечный день. И не сказать, что Санька какой-то ёрный был или любитель их — обыкновенный сельский парень, романтичный и влюбчивый. Катаясь по городу с кавторанга или его женой, а то просто по их поручениям, очень скоро нашёл себе зазнобу и так увяз в сердечном влечении, что ни дня, ни часа не мог прожить вдали от предмета обожания. Зачастил Саня в самоволки. Попадался, конечно. Патрон его раз прикрыл, второй…. Лопнуло командирово терпение, вызывает к себе Захарку.
— Права на стол. На дембель поедешь, тогда верну.
И отправил Саню с глаз долой, в ханкайскую группу. Вернулся матрос Захаров в плавсостав, мотористом на ПСКа-68. Гераська во все лопатки хотел отделаться от тупицы Сухина. До Захарика он меня всё шепотком уговаривал — напиши, мол, рапортишко: хочу на 68-ой, а он его протолкнёт по инстанции. Обещал отпуск краткосрочный, но я ни в какую. Теслик видел и рассказал, при каких обстоятельствах мичман Герасименко полетел за борт в ту памятную ночь. Ударил он меня сзади, подло, в голову — только вовремя я наклонился к канистре с маслом. Знал бы — хрен стал спасать. На ханкайском дне тебе, сундук, самое место. Смотрю, слушаю, отказываюсь и думаю: подожди, Николай Николаевич, я злопамятный — ещё сочтёмся. Таракан уже ходит передо мной навытяжку, и тебя построю.
Герасименко сам к Атаману — мол, из Самохвалова прекрасный старшина растёт, а Агапова к нему. Кручинин решение всех кадровых перестановок отложил до начала навигации. А чтобы знать, кто есть кто, отправил мотылей — кроме дембелей, конечно — на сборы в бригаду. Приехали, заселились в роту малых катеров. Саня в первую же ночь к зазнобе через забор помчался, но вместо её объятий угодил к патрулю — прямым ходом в погранотряд и на губу. Пять суток ареста приказом комбрига — как раз к нашему отъезду освободится.
А я под бригадного механа Трухлявого залетел. Заспорили на тему аккумуляторов. Он не прав, а упирается — морда красная, слюна через стол летит. Мне бы уступить, но как вспомню муки в топливных баках, и не могу простить ему его тупорылости. Каптрираза уже зубами скрипит:
— Что, много знаешь?
Я и сам не прочь скрипнуть, смотрю ему в глаза:
— Достаточно.
— Может быть, но на мастера не тянешь.
И зарубил мне мастера по специальности, а представление от Кручинина было. Жаль.
Четыре дня отзанимались, на пятый пошлёпали строем с малыми катеристами в отрядный клуб на встречу с делегатом 25-го съезда КПСС генерал-майором Константиновым. Сидим в зале, ждём, а Захарка, под присмотром конвоя, курит подле кучи снега. Два погранца-губаря таскают дары зимы широкими лопатами, а он курит — думу думает, пуская клубы. Не хочется ему ехать на Ханку, так далеко от своей любимой. Неплохо бы задержаться в Дальнереченске, хотя бы на губе, но до нашего отъезда. И тут судьба, ему показалось, улыбнулась. Идут те, кого мы ждём в клубе — делегат, начальник отряда и комбриг. Видят картину снегоуборки, и очень она их удивила.
— Ко мне, — говорит генерал-майор старшему матросу.
Захар сигаретку в угол рта, руки в карманах, подваливает:
— Чё?
Вы, конечно, можете и не поверить — воля Ваша. Но Захар в молодые годы прыгал на дула китайских автоматов, а тут какой-то генерал, к тому же безоружный.
— Чё? — спрашивает старший матрос генерал-майора Константинова, отличившегося ещё подполковником в боях на Даманском.
У сопровождающих шапки над бестолковками приподнялись от вздыбившихся волос.
— Вы в своём уме? — спрашивает делегат съезда моряка-арестанта.
— Да, — отвечает Захарка.
— Ну, так примите надлежащий вид — перед вами два старших офицера и целый генерал.
Захарка не спеша забычковал окурок, сунул в карман шинели, которую застегнул на все пуговицы и крючки (ремни у арестантов отбирают), ткнулся ладонью в висок:
— Старший матрос Захаров — отбываю пять суток ареста за самовольную отлучку из части.
— И чего вы добиваетесь — другого наказания или медкомиссии на предмет…? — Константинов постучал пальцем по виску.
— Я здоров, — объявил Захарка.
Командиры и высокий гость посовещались в кругу, скинулись правами, полномочиями и добавили Сане ещё пятнадцать суток.
— Есть! — ликовал Захар.
Мы Константинова отслушали и к Белову с предложением — организуй, товарищ мичман, культпоход в кино. Отъезд завтра — чем вечер занять? Пошли. Купили билеты в городском кинотеатре, но фильм посмотреть не удалось. Подкатывает моряк со «Шмеля»:
— С малых катеров? Ханкайцы? Выручайте, герои. Партизаны бочку катят — надо бы ответ дать.
Надо — дадим. Про кино забыли, идём в скверик, где обелиск сооружён погранцам, погибшим на Даманском. Партизанами прозывались призванные на переподготовку запасники. Им лет по сорок, плюс минус туда-сюда. Одеты, кто во что горазд — старые шинели, бушлаты, даже ватники. Шапки мерлушковые неизвестно какого срока, ремни брезентовые — одним словом, партизаны. Подвыпившие. Нас, вместе с Беловым шестеро, да столько же местных моряков. А эти валят и валят. Думали, бой будет — стенка на стенку. А они нас в круг взяли. Переговорщики выдвинулись.
— Значится так, сынки — глаголет потомок Ковпака. — Штаны бы с вас снять да задницы пряжками отполировать. Но мы добрые сегодня. Скидывайтесь на выпивон и валите отсюда подобру-поздорову.
— Пить, дядя, вредно, — говорит наш, и как двинет партизану в кадык.
Тот упал и закашлялся. Завертелась карусель. Думаю, всё сделано правильно. Чего тянуть? Чего ждать? Когда они ремни на кулаки намотают? Кричу:
— Терпеть, мужики, терпеть!
Расчёт на то, что они мигом выдохнуться — упитанность, годы и спиртное скажут своё. Нам бы только первый наскок сдержать. Смотрю, Белов — высокий, мосластый, рукастый, ладонь, как две моих — совсем не обращает внимания на свору вцепившихся в него партизан. Схватит, кто поближе, поставит на расстояние удара, ахнет ладонью по уху — готов голубчик. Механ за следующего. Самосвальчика тоже терзают, а он кулаками садит так, что добавки не просят. Зё бьётся в окружении. Для меня это великий риск: завалят, уж не подняться — не та комплекция. Верчусь по скверику, как белка в колесе, в руки не даюсь. Через лавку прыгну и назад — встречаю зуботычами преследователей. Ещё лучше ногами получается. И не обязательно в пах или солнечное сплетение. Хороший удар (а ноги у меня тренированные) в коленную чашечку — и вертится партизан в снегу, завывая от боли. Жестоко, скажите, подло? Но ведь драка. Какие правила? Не увернись я пару раз от свистящих над головой бронзовых пряжек, читали бы Вы сейчас эти строки? Как сказать.
Как и предполагал, минут пятнадцать крутилась карусель, потом партизаны иссякли. Кто-то мира запросил:
— Кончайте, сынки, кончайте. Хватит, порезвились….
Нет, брат, победа будет полной. А ты беги — догонять не будем. Или рылом в землю — лежачих не трогаем. Ах, тебе гордость не даёт, ну, тогда извиняй и — бац! бац! Мы покидали скверик — все партизаны были повержены, кроме тех, кто убежал.
Дальнереченск — город маленький, и такая массовая драка не осталась незамеченной для её жителей. Слухи обывателей возвеличили нас в герои. Мол, горстка моряков привела в чувство орду напившихся и распоясавшихся партизан. Не было никаких обращений в правоохранительные органы, а стало быть, и преследований. Руководство бригады закрыло глаза на инцидент. Только командиры кораблей порой упрекали подопечных:
— Вот ханкайцы молодцы: и служат отлично, и за себя постоят.
И это было не совсем справедливо: моряки со «Шмелей» дрались отчаянно — сам тому свидетель.
Когда отъезжали, на вокзал Захарку доставили — отсидишь, сказали, в Камень-Рыбаловском отряде. Зря Санёк перед генералом выпендривался.
Последняя зима на Ханке запомнилась ещё одним обстоятельством. Кому-то в верхах показалось, что пограничники хилы здоровьем — надо им добавить физических упражнений. Приказом по округу ввели физчас. То ли сверху так и продавили, то ли уже на местах указивку разрулили — вместо утренней зарядки ввели этот самый час. Завтрак сдвинули — бегай, солдат, не отставай, моряк! А мы с первой часовой пробежки бунт подняли — никакая это не зарядка, а самая натуральная разрядка. Час отбегаешь спросонья и весь день квёлый — ни петь, ни плясать. Солдаты пусть себе носятся по утрам — на то у них и служба двухгодичная, а мы не будем заниматься во вред здоровью. Командиры сильно не брыкались. И вот, после завтрака и развода на занятия, мы брали футбольный мяч и шли на стадион. Сундуки внесли корректировку — сначала кросс три километра. Пробежав семь с половиной кругов, мы получали мяч и бились звено на звено. На обед переодевались в парадку, после — в сухую робу и опять на стадион. И так каждый день, каждый день, каждый…. К весне все без исключения бегали как графские борзые, и о футболе начали складываться понятия. Настолько, что решили сыграть матч века — дембеля против годков. Вопрос стал: за кого играть осенникам. Ну, со Шлыком и Захаром понятно — вода на поле. Из-за меня ожесточённо спорили обе команды. А мне угрожали, причём оба поколения.
