— Никак нет, старший сержант!
— Именно так ты и думаешь, черт бы тебя побрал. И не перечь мне, долдон.
С середины января пошли серьезные бомбардировки с воздуха. А пока бомбы летят, мы налегаем на строевую и ждем. Случается обмен артиллерийским огнем, но атакуют нас только вертолеты. МЛРС и так без конца херачат ракетами, но в небе еще шныряет эта белая мошкара — беспилотники, — и они шлют на компьютер координаты, по которым выпускают еще больше ракет, так что я волей-неволей думаю себе: приехали, братан. Солдаты вроде тебя теперь никому не нужны, подлежат увольнению — вешай сапоги на гвоздь. Понимаете, ответных ударов нет. А если у врага нет технологии — война, считай, односторонняя. В конце января иракцы начинают шевелиться — пересекают границу Кувейта и входят в саудовский город Хафджи. Но ненадолго. Ползут слухи, будто иракцы, которых там взяли в плен, говорят, дескать, у них кишка тонка воевать.
К концу февраля все пути снабжения вражеских дивизий на той стороне Евфрата расфигачены бомбами, так что теперь они сидят на сухом пайке. Уничтожена чертова уйма их танков и артиллерии. А мы по-прежнему тренируемся надевать противогазы и любуемся закатами. В принципе это хорошие новости. Судя по всему, сухопутным войскам наступать теперь будет проще, чем думалось. Но мне такое не по нутру. Ну разве ж это война?
Не люблю, когда все чересчур просто. Что дешево досталось, недорого и стоит. Уж поверьте.
У меня прям от души отлегло, когда объявили наш выход. Услыхал набат? Тут и без слов все понятно. Я ведь слышу, как с каждым днем нарастает канонада. Мне можно не рассказывать, что к чему. Мы направляемся в Вади-эль-Батин, затем поворачиваем прямиком в Эль-Кувейт, и, хотя мои хлопцы выглядят неважно, окромя Брюстера, готового ко всему, я смеюсь и напеваю: «Едем-едем мы в Вади, хей-хо», а ребята такие: «Старший сержант, да это у вас крыша едет».
Отнюдь. Просто я счастлив, когда занят тем, подо что заточен. Стройся. Выдвигайся. Продвигайся. 24 февраля 1991 года 1-я Британская бронетанковая, в которой мы состоим, перешла в наступление. Закрутились шестеренки войны. И знаете что? В пустыне чисто британская погода: пасмурно, зябко и дождь. Бойцы сидят на броне «уорриоров», идущих сразу за танками, и, хотя кругом бездорожье, мы — скок-поскок — потихоньку продвигаемся.
Обидно только, что мы не в первых рядах. Это морпехи янки под покровом ночи проторили путь через минные поля, заграждения и начальные рубежи иракской обороны. На рассвете донесся гул танкового сражения. Я и не знал, что янки с французами зашли с севера и вломились к иракцам с черного хода. Противник, у которого и по сей день не было воздушной разведки, тоже ни о чем ведать не ведал. Без подкрепления деваться им было некуда. Угодили в духовку, а мы выставили ее на полную мощность. Как вам запечь индейку?
Значит, под конец дня разворачиваемся мы на восток, чтобы вступить в бой с иракскими танками на границе с Кувейтом. Катим себе и катим, и мне начинает казаться, что война закончилась в первый же день. Над песками клубится черный дым, впереди слышен грохот боя, но ближе он не становится. Встаем на якорь и зачищаем несколько огневых позиций, но сопротивление ничтожное — шмальнут парой-тройкой очередей, и все. Подбираем нескольких иракских солдат-новобранцев, детишек, которые старательно нам улыбаются, — и они плетутся у нас в хвосте как военнопленные.
Сражаться не с кем. Ищем противника, а его нет как нет. Мы все углубляемся в пустыню, вокруг черный дым и какая-то чудная вонь. А я никак не скумекаю: дым вижу, грохот слышу, но где же война?
Часы идут за часами, мы проезжаем мимо обугленных остовов танков и бронемашин, и все они иракские. Из амбразур и щелей бронеколпаков до сих пор вырываются языки пламени, из недр моторных отделений вьется дымок. Металл искорежен. Вся техника запылилась, словно стоит тут годами, и глубоко завязла в песке, так что и гусениц не видать. Такое впечатление, что бой закончился сто лет назад. И только изредка, натыкаясь на разбросанные там и сям полуобгоревшие трупы — а это, стало быть, те, кто сумел выбраться из подбитых машин, — начинаешь верить, что все это случилось совсем недавно. Или если видишь там внутри ошметки тел, навроде кусочков сардин, забившихся в угол консервной банки. В любом случае мы стреляли в каждый горящий танк, что попадался нам на пути, из тридцатимиллиметровки или из пулемета. Так, на всякий пожарный. А впрочем, скорее от досады, что больше не во что пострелять.
По всему было видать, что до нас черед так и не дойдет. Не то чтобы я особо рвался в бой, как иные ребята. Если б на этом все и закончилось, я бы плакать не стал, но я-то ведь в курсе военных раскладов. Кому охота угодить в красную колонну только из-за того, что подзадержался.
Еду я, значит, в башне «уорриора» рядом с механиком-водителем. Где-то впереди так и продолжают разрываться эти фосфоресцирующие вспышки, и каждый раз, как рванет, начинается то, что я назвал бы трепетанием; как будто у тебя глаз взял да и задергался. А еще кругом эта вонь — ничего похожего на привычный запах гари или тротила. Когда доходит до дела, меня напрягает все, чего я раньше не видел и не нюхал.
В общем, я размышляю о том, что настоящего боя мы так и не увидим, а война в этот раз обойдет нас стороной, как вдруг мы попадаем под обстрел. Из минометов и стрелкового оружия.
— Чурки на девять часов, пятьсот метров! — кричит мой водила Каммингс, такой себе тертый калач и крутой перец из Бристоля, вся шея в дурацких наколках.
— Рули на три часа, вниз по склону.
Мы пытаемся заныкаться за барханом. Машина увязает в песке, движок глохнет. А я костяшками пальцев вбиваю Каммингсу в голову:
— Чтобы я больше не слышал, как ты называешь противника чурками, узкоглазыми, песчаными негритосами или еще какой-то херней, кроме как противником. Ты меня понял, Каммингс? Понял?
— Так точно!
Пора бы им это усвоить. Я такого не потерплю. Только не на поле боя. Где-нибудь в кабаке, на кухне или в борделе называйте их хоть чертями лысыми. Но только не здесь. Не потерплю.
— А почему? — спрашиваю. — Из каких, мать твою, соображений?
Падает еще одна мина, по броне цокают пули. Парни, что сидят позади, думают, будто я спятил. Мы под обстрелом, а я тут устроил политинформацию. Но я-то знаю, что минометы до нас недотягивают, а обстреливать «уорриор» пулями — только зря переводить боеприпасы.
— Ну! Я слушаю!
— Недооценка врага, старший сержант, — отвечает Брюстер, отличник боевой и политической подготовки.
Он хотел добавить что-то еще, но я его перебил:
— Недооценка, мать вашу, врага! Я не знаю, на кого мы тут нарвались, но сразу за ними — Национальная республиканская гвардия. Гораздо, черт бы их побрал, лучше обученные, чем все вы, вместе взятые, Каммингс. Настоящие, мать их, солдаты, а не сосунки вроде вас. Верные Саддаму. Они не узкоглазые, не чурки и не песчаные негритосы — они долбаные враги, и вы должны уважать их за то, что они способны открутить вам яйца. Верно я говорю, Каммингс?
— Так точно! — рявкает Каммингс, красный как рак.
По нашему «уорриору» снова выпускают очередь, по броне стучат пули.
— Этот чертов народ изобрел чтение и письменность, еще когда мы жили в землянках и, насинив морды, скакали вокруг долбаного Стонхенджа. Ты все понял, Каммингс?
— Так точно!
Ладно, пора с этим завязывать. Все парни буравят взглядами мою спину, так что я поворачиваюсь и награждаю их широкой улыбкой во все зубы, будто и впрямь с катушек съехал:
— Вот и молодцы. Ну что тут у нас?
Оказывается, неподалеку есть блиндаж, причем активный, хоть и остался далеко за линией фронта. Вот для таких случаев мы и нужны. Зачистить, миссис Фартук. Натягивай резиновые перчатки, хватай отбеливатель с мастикой и натирай этот мир до блеска. Вообще-то, наш тепловизор должен показывать, сколько там засело врагов, но он, сволочь такая, бликует, что и неудивительно. Все это оборудование отлично работает лишь до тех пор, пока внутрь не набьется песок. Впрочем, подозреваю, что на прибор как-то влияют и те самые фосфоресцирующие вспышки. Ну и хрен с ним. Наш «уорриор» и без того оснащен неплохо.
Местность подходящая. На восточном фланге небольшая возвышенность, так что я могу послать туда пару-тройку ребят, чтобы они атаковали врага под прикрытием пушечного огня. Добровольцами вызвались Брюстер, Дурик и еще двое. Я соглашаюсь, а затем — не знаю, что на меня нашло, — решаю, что пойду сам, и даю двоим последним отбой. Они мне ни к чему. Только под ногами будут путаться. За всеми не уследишь.
Приказываю водителю завести мотор и проехать пятьдесят ярдов; там мы, взорвав пару фосфорных гранат, устроим дымовую завесу и, если повезет, высадимся и перемахнем через бархан незамеченными. Забрались на бархан, видим еще в ста ярдах обгоревший иракский танк. Смотрим в бинокль. Вокруг него валяются трупы и части тел. Признаков жизни не обнаружено. Все чисто. Танк — отличное прикрытие, так что мы подбегаем к нему и готовимся открыть огонь, чтоб поддержать атаку «уорриора» на вражеский бункер.
