- Остановитесь, - сказала Эмма Ивановна Франк. - Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.
Станислав Леопольдович сел и опустил голову.
- Полчаса назад или… час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила… я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.
- И… что же? - не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.
- Я люблю Вас, - торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие… да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума - так! Сойти с ума на любви… неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень… - и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать…
В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и… и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.
И только потом - вздрогнула: всем телом, всем существом своим.
Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела - не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.
- Что это было?
- Это тень, - ровным голосом сказал гость.
- Но зачем? - Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: "А-а-а, а-а-а-а", - без силы, без интонации.
- Не кричите, - тихо попросил Станислав Леопольдович.
Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали - недолго: день шел к концу.
- Когда Вы исчезнете? - спросила она.
- Кажется, через полчаса. - Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.
- А когда появитесь снова?
- Зачем Вам это, Эмма Ивановна?
- Я спрашиваю, когда? Я люблю Вас. Я Вас больше всех на свете люблю. Так… когда же? Через год? Через десять лет? Я буду ждать Вас, если… если не умру. Я не пойду больше на бульвар - никогда.
- Я могу материализовываться каждый день. Но на Атлантиде есть закон… один из законов: нельзя открывать живым тайну бессмертия. За это тень рассредоточивают. То есть, попросту говоря, уничтожают. Если кто-нибудь узнает…
- Кто может узнать?
- Любая тень.
- И… сейчас? Здесь, с нами, тоже есть какая-нибудь чужая тень?
- Нас в любую минуту подслушивают. И подглядывают за нами в любую минуту. Мы никогда этого не замечаем.
- Что же делать?
- Надеяться на порядочность присутствующих здесь теней, - парламентским голосом произнес Станислав Леопольдович и улыбнулся простой улыбкой. - Не бойтесь, дорогая моя, любимая моя Эмма Ивановна!
- Нет, Кло. Пусть я буду Кло, ладно? И "на ты".
- Хорошо, Кло.
- Как же мы будем жить, магистр Себастьян?
- Как получится, Кло. Как получится и… и сколько получится.
Она медленно, очень медленно подошла к нему и сухонькой, сморщенной рукой провела по его лбу.
- Холодно, - сказала она.
- Холодно, - подтвердил он.
- Скоро? - спросила она.
- Скоро, - ответил он.
- А может быть… - начала она.
- Не может быть, - закончил он.
- Даже если мы свет во всех комнатах?
- Глупышка…
Оба вздрогнули от телефонного звона - долгого, как история их души.
- Подойти, магистр?
Станислав Леопольдович пожал плечами.
- Воронеж вызывает, - сообщил ненужный женский голос,
- У меня никого нет в Воронеже, - ответила Эмма Ивановна и трубку опустила. И пошла к окну. Небо было печальным.
- Сколько осталось, мало?
- Несколько минут… очень мало. Мне лучше уйти. я не хочу. чтобы ты…
- Ничего, мне хватит, - быстро сказала Эмма Ивановна, вышла на середину комнаты и остановилась, опустив руки.
Это была очень старая уже женщина в нелепом зеленом платье с галстуком, из кармана которого торчал пестрый носок чужого человека. У нее немножко подрагивала голова и глаза были мокрыми, блеклыми. Но это была красивая женщина, которая знала, как она красива. Она набрала много-много воздуха - может быть, даже слишком много, потому что закашлялась, но, справившись с кашлем, произнесла, словно извиняясь:
- Мне казалось, я не помню, но вот же… помню. Было бы кощунственно забыть навсегда, слушай:
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, - собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, - птица пролетела, песню подхватила про зеленый дол.
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, - кто ж найдет отныне песню на чужбине про зеленый дол?
Дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, - а все та же птица с песней возвратится про зеленый дол!
Доля моя, доля - птица в чистом поле! дол зеленый, йо-хо, дол зеленый, йо-хо, - мой зеленый дом!..
Глава ОДИННАДЦАТАЯ
Обалдеть!..
- "Вознамерясь действовать в соответствии с этими обязательствами, Тень Ученого приступила к исполнению "контактной метаморфозы". Но ведь это была совершенно ненормальная тень…" Все. Больше я ничего прочитать не успел: мама твоя подошла, - закончил Петр.
- Сцену с мамой можно опустить, знаю в подробностях. - Эвридика покачала головой. - Ну, и что ты думаешь? Он написал эту книгу?
- Да нет, вряд ли… Бредовое, конечно, предположение. Чем больше я об этом думаю, тем меньше верю.
- Ничего удивительного. - Эвридика поджала ноги и стала похожа на черного лебедя. - Надо верить не думая. Или верь, или тогда уж думай - одно из двух. Вместе не получится: ни у кого не получалось. А хочешь, - она быстро вскочила со скамейки, - пойдем сейчас прямо в библиотеку и возьмем это руководство, а? Петр! - Эвридика подошла к пруду и, прищурившись, смотрела на двух черных лебедей, про которых Петр сказал: "Это мы. Ты тот, который красивее", - а она ответила: "Они одинаковые".
- Посиди, - попросил Петр. - Посиди, поджав ноги. Будет еще один лебедь.
- Они по три не обитают, - засмеялась Эвридика. - Орнитолог!.. Булочку дать тебе?
- Дать, - сказал Петр.
Булочки они покупали тут же, в Южинском переулке, где их прямо и пекли, - замечательные булочки со всеми делами… изюмом, орехами, цукатами, и очень свежие, всегда очень свежие.
Петр разломил булочку пополам и отдал половину Эвридике. Молча жевал, глядя в пруд; вода была зеленоватой: от весны, наверное. Конец марта.
- Вода зеленая, - сказала Эвридика. - От весны, наверное.
- Ты у меня как Станислав Леопольдович… тоже мысли читал, - вздохнул Петр.
- Прости, - опять засмеялась Эвридика, - я нечаянно. - Она выковыривала из булочки орехи. - А что такое "дол", как ты думаешь?
- Дол?.. Долина. Das Таl. Поэты говорят: die Таlе. Почему ты спрашиваешь?
- Не знаю: просто смотрю на воду и думаю: дол. Странное слово - дол, да? Доля. Плохо не знать немецкого…
- Скорбь… Знаешь, по-немецки тоже: die Таlе - долина и еще скорбь, страдание.
- Юдоль, в общем… Дол - юдоль. - Она протянула ему полбулочки. - Продолжай. Когда женщина хочет есть - это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, не-вы-но-си-мо-е.
И Петр продолжил - не без аппетита, надо сказать.
- В библиотеку не пойдем? - беспечно спросила Эвридика.
- Не хочется. - Он опять вздохнул. - И даже не то чтобы не хочется. а… страшно. Я уверен, книги там нет уже. Убедиться страшно. Лучше думать, что она есть. И потом… все равно не он ее написал, чего ты так ухватилась за это мое предположение дурацкое?
- Просто люблю все дурацкое: оно самое надежное, между прочим. Дурак-дураку-сделал-дырку-в-боку, дурак-дураку-сделал-дырку-в-бо-ку… Скороговорка.
- Я не могу представить себе, что ты заикалась, - развел руками Петр.
- Я и сама не могу! А ведь всю жизнь заикалась - вспомнить страшно… Вообще говорить не могла. И всего-то два месяца прошло, а кажется - никогда не заикалась. Я ведь уже приготовилась к тому, что это навсегда - по крайней мере. Бр-р-р… - Эвридика поежилась. - Холодно от этих его сведений. Холодно, но… высоко! И пусть, что холодно.
- Да не его это сведения! - махнул рукой Петр: и ста-а-арая тоска в голосе. - Мы ведь с ним, в сущности, не поговорили как следует - начали только…
- …и ты сразу заснул. Не понимаю, что с тобой было!
- А он ведь все знает… Хотя, - Петр улыбнулся Эвридике, - меня теперь гораздо меньше интересует все. После того, как появилась ты.
- Плохо, - сказала Эвридика очень серьезно. - Я бы даже, кажется, предпочла не появляться - пусть бы тебя лучше интересовало все. Я - это пустяк. И, знаешь, со мной произошло как раз наоборот. Незадолго до тебя я хотела уже умереть: меня ничто не интересовало. Зато сейчас интересует все.
- И, стало быть, я для тебя - пустяк? - подмигнул ей Петр.
- Да ну… я какие-то важные вещи говорю, а он смеется!
- Потому что я тебя люблю, а ты меня - нет, - резюмировал он.
