Он про детку знает. Но ему — «по барабану». Ему вообще всё «по барабану», кроме интернета. «Взломаю любой сайт». И это, похоже, правда. Гений, одним словом, а говорят, что природа на детях отдыхает.
Целый день сидит перед экраном, как сыч, а к вечеру подслеповато щурится:
— Как думаешь, взломанные «акаунты» лучше вслепую «на вес» продавать или самому просматривать? Геморрой, конечно, зато есть шанс озолотиться. Да и барыги на мне не наживутся.
Слушай, а ты в Бога веришь?
Я чё, дурак?
В этом мире трудно без Бога.
— Мир несправедлив, — косится. — Только «лузеры» сидят и хнычут, а герои включаются в игру.
А в чём игра?
Добывать очки, как в электронной «стратегии».
И что с ними делать?
Ты чё, прикидываешься, да?
Я отвернулся: «Больше денег — больше счастья!» Его формула проста, и я для него лузер. А для себя?
Детка говорит: «Это тебе испытание. Ты тонкий, духовный.» Да уж испытание — глаголом жечь сердца людей, когда за стенкой напевают: «Без лоха — жизнь плоха», и хохочут, что «от бабла бабла не ищут»! А хуже, что азарт заражает, хожу по квартирке и гадаю: «угонит» он очередной куш или не «угонит»?
Брюки он снимает вместе с ботинками, втаптывая в пол, и бросает тут же, смятые, скомканные. Сам не готовит, когда меня нет, заказывает по телефону пиццу. Как в американских фильмах. А крошки смахивает на пол — это уже наше, расейское. Вчера звонит по «мобильному», голос дрожит:
— За мной милиция! В дверь стучат и одновременно звонят по «городскому»!
— Что ж, как верёвочка не вейся.
— Пап, приезжай скорее, я больше не буду, клянусь, ну, пожалуйста.
А сам чуть не плачет.
Ладно, вычисти пока улики с компьютера.
Только не отсоединяйся, мне страшно.
— Не бойся, выше «условки» на первый раз не впаяют. Сладок час мщения! И короток.
— А ты, случаем, пиццу не заказывал? — Проглотил язык. — Не слышу, заказывал?
— Я — идиот! Бросился открывать.
— Но это же ничего не меняет! — кричу вдогон. — Считай, это стучался Господь, в которого ты не веришь!
Когда я вернулся, он уже спал, а в коробке из-под пиццы свернулся кот.
«Это мне урок, — ледяным тоном цедит он на утро, — надо быть осторожнее».
Квартира в моей собственности. И когда у нас стычка, я грожу её продать.
А я? — бычит он.
Поедешь в коммуналку.
А я подам в суд, — подключается «бывшая». И начинается светопреставление!
Я знаю, он думает про меня — вымогатель. Назови, как хочешь, только иначе копейки не даст. Его не разжалобишь.
Раз попробовал:
Что же мне, в дворники? С двумя «высшими»? А у него один ответ:
Но мы же с мамой работаем. Завожу ту же песнь «бывшей».
Брось, — затыкает, — Москва слезам не верит. Так она ничему не верит, кроме денег!
Бывают времена, когда жизнь представляется пятым тузом в колоде, лишней картой, из-за которой не сходится пасьянс. А у меня такие времена не кончаются. «Бывшая» подружилась с матерью. Против меня. Я кажусь себе жалким, беспомощно пытаясь разорвать змеиный клубок.
— Женщины объединены в сеть, — начинаю я издалека, приноравливаясь к его языку, — тронешь одну — звонят все.
Он поднимает голову:
— Ы-ы?
Да это я про маму с бабушкой. Голова опускается.
Может, подскажешь, как разорвать их сцепку?
Ой, тока не заморачивай меня! И тут я допускаю ошибку.
— Твоего отца жрут, — повышаю я голос, — а ты, как мумия, пялишься в проклятый экран!
Всё, я замахнулся на святое!
— Иди в ж.! — огрызнулся он.
И я иду. В отдел по борьбе с компьютерными преступлениями. А в кармане у меня бумага: «Я, как честный гражданин и отец, воспитывающий сына.»
А группу всё же получить надо. Что возьмёшь с сумасшедшего?
Ермолай Нибальсин и Онуфрий Пименов были ровесниками. Это единственное, что не менялось в их отношениях. При этом Ермолай вёл себя так, будто был старше и мудрее, а Онуфрий — будто счастливее.
Они жили в доме из бурого кирпича, где сгнило не одно поколение, в тесной квартирке, всегда полной гостей — Онуфрий слыл радушным хозяином, тогда как Ермолай едва сдерживался, чтобы не спустить всех с лестницы. Но это была зависть: в коридоре толпились к Онуфрию, а к нему очередь занимали только мухи.
Ермолай был угрюм и худ, точно его точил червь, и сгорблен, словно носил камень за пазухой. «Довели до ручки», — не весть кого обвинял он, помешивая суп из пакета. У соседа за стенкой дым стоял коромыслом, а в его угол доносились лишь отголоски, и он жадно ловил обрывки фраз, которых не понимал. «Чужая жизнь кажется водевилем, своя — трагедией», — согнутый радикулитом, ворчал он.
По пятницам играли в преферанс. «Захватило дух — сижу без двух!» — то и дело приговаривал Онуфрий, аккуратно пересчитывая взятки. Но выходил сухим из воды. А Ермолай бил пики червями и сносил в прикуп тузов.
— За мной глаз да глаз нужен, — смущённо оправдывался он. И вдруг добавлял не к месту: — А ведь в книгах ищут разное: юность — подтверждение своим мыслям, старость — их опровержение.
Деланно зевая, все утыкались в распахнутые веером карты, а Онуфрий хмыкал:
— Это потому, что юношеские помыслы чисты, а старческие — гадки.
Поправляя очки, Ермолай кривился и ненадолго умолкал. А после в приступе сентенций подмигивал:
— Добиться согласия в прошлом труднее, чем понимания в будущем!
Ожидая возражений, он крутил ус, но ему кивали, как надоевшему попутчику.
И двести лет назад Ермолай казался бы старомодным. Он шагал в ногу со временем, но в разных направлениях. Сопротивляясь его стремнине, он цеплялся за берега, и его било, как бревно, о камни. Онуфрий, наоборот, плыл по течению, изредка подгребая на быстрину, чтобы не отнесло в камыши.
Несовременный, — косился он на Ермолая.
Сиюминутный, — огрызался тот.
Убирались попеременно и в этом были похожи — после одного ходили по колено в грязи, после другого пыль лежала толщиной в руку. Недели копились вместе с нестиранными рубашками, из которых вывернутыми карманами торчали дни. Беспокойный, как клёст, Онуфрий то и дело выскакивал из их скворечника, надеясь хоть одним глазком заглянуть в будущее. Ермолай, как старая дева, жил прошлым. «Прошлое уже вечно, — жевал он любимую присказку, — будущему это только предстоит». Онуфрий поддакивал, но в душе надеялся пережить соседа.
Прадеды Ермолая по отцу были типичными русскими помещиками: сеяли ветер, пожинали облака, до тошноты гоняли чаи, а о смерти Сократа рассуждали с большим оживлением, чем о видах на урожай. Их календарь терялся в буднях, как сумасшедший в мыслях. Вечерами они дулись в карты, рифмуя «журавль» и «голавль», сочиняли пасторали и за дурной отзыв вызывали на дуэль. По материнской линии Онуфрий происходил из купцов, сидевших на ярмарках в размалёванных лавках. Они бойко торговали заклёпанными чайниками, ржавыми утюгами, дырявым, как прошлое, ситом и съели собаку в скобяных изделиях, выстраивая из копеек мост к заветной мечте — стать барином. Их руки пропахли деньгами, керосиновые пятна расписали им фартуки, а чесночный дух перебивал утренний перегар. У предков Ермолая считалось позором прослыть выскочкой, для пращуров Онуфрия почёт означал быть на виду. Разорившись, первые пускали в лоб пулю, вторые — чужие деньги в оборот. И тех, и других завернули в овчину и, заляпав грязью, провезли на телеге, перепутав, как дождевых червей, так что было уже не разобрать, чьи ноги, свесившись набок, торчат из-под шерстяного тулупа. И вместе с именами свалили в яму, вырытую на краю земли. Её не было видно из тесной квартирки потомков, в крови которых они жили, но в сердца которых не достучались.
Оба служили искусству, но к его алтарю подходили с разных сторон: Онуфрий Пименов не верил в то, что писал, Ермолай Нибальсин — тому, что читал. Он ставил немоту выше косноязычия и время от времени публиковал отвлечённые эссе, за которыми угадывалась несчастливая судьба. Критики сравнивали его с Онуфрием. ««Сияло солнце», — цитировал Пименова один из них. — Как оригинально звучит эта строка в устах человека двадцать первого века, наследника Джойса и Беккета, не побоявшегося вернуться к классицизму, человека, уверенного в том, что постмодернистская эпоха наполняет речь скрытыми аллюзиями и тонкой иронией. А вот, что мы встречаем на страницах у Нибальсина: «Сияло солнце». Державинский слог — сегодня так изъясняются галантерейщики!» «Если Нибальсин молчит, будто воды в рот набрал, — добавлял его коллега, — то
Пименов носит молчание во рту, как зубы».
В тесноте они тёрлись спинами, становясь от этого, как правое и левое. Онуфрий носил своё время на цепочке карманных часов, а Ермолай вздрагивал от своего, как от будильника. Пименову заказывали статьи, он заполнял откровениями глянцевые журналы, напоминая между строк о своих заслугах.
