На небе ни облачка, солнце стоит высоко, блещет ярко и греет жарко, ласточки носятся взад-вперед, вьются над головами двух противников и кричат пронзительно. Могейме глядит на небо и ощущает озноб, причина его, быть может, в этом заполошном птичьем гомоне, а может быть – в угрозе мавра, и припекающее солнце не унимает неприятное ощущение, и от странного холода вдруг застучали зубы, и это позор для того, кто с одной лестницей заставил пасть Сантарен. В тишине слышится голос архиепископа Браги, отдающего приказ писцу: Брат Рожейро, не заноси на бумагу сказанное этим мавром, его слова были брошены на ветер, а нас здесь уже нет, мы спускаемся по склону Санто-Андре, на дорогу, где ждет нас король, и он, увидев, что мы обнажили мечи и клинки их засверкали на солнце, поймет – битва началась, вот это можешь записать.
В первые дни после того, как Раймундо Силва отринул краску для волос, на протяжении многих лет скрывавшую ущерб от времени, он, подобно простодушному сеятелю, который ожидает немедленных всходов, пытливо и напряженно вглядывался по утрам и вечерам в корни своих волос, с болезненным наслаждением предвкушая, какое потрясение испытает, когда заметит появление волоса неокрашенного во всей его неприкрашенной правде. Но то ли потому, что волосы, как известно, после определенного возраста рост свой замедляют, то ли толика краски в последний раз проникла глубоко в подкожные слои – заметим мимоходом, что это всего лишь предположение, вызванное необходимостью обозначить такое, что особенного значения не имеет, – Раймундо Силва стал уделять этому явлению все меньше внимания, а в конце концов – погружать гребень в волосы так же бездумно, как делал это во дни первой юности, хоть и следует отметить, что эта его беспечность носила оттенок обмана, какого-то, можно сказать, надувательства себя самого и более или менее укладывалась в формулу, пусть не высказанную и даже не подуманную: Не вижу, потому что способен притвориться, что не вижу, а та переросла в некое убеждение, еще менее, если только это возможно, формулируемое и вполне притом иррационального толка, убеждение, сказали мы, в том, что последнее по времени окрашивание оказалось окончательным – чем-то вроде премии, которую выписала ему судьба в награду за то, что он так мужественно отринул мелочную тщету и пустячную суету мира сего. Но сегодня, впрочем, побуждаемый к сему необходимостью отвезти в издательство наконец-то вычитанный и приготовленный для типографии роман, Раймундо Силва, войдя в ванную, медленно придвинул лицо к зеркалу, трепетными пальцами приподнял волосы спереди и не поверил своим глазам – корни волос были седыми, такими белыми, что по контрасту казались совсем белоснежными, и вид имели такой, с позволения сказать, внезапный, словно пробились за одну ночь, покуда утомленный сеятель позволил себе уснуть. И Раймундо Силва немедленно пожалел о своем решении, ну то есть не то чтобы пожалел, но подумал, что поторопился с ним, опрометчиво выбрал совершенно неподходящее время, и столь сильно сделалось его недовольство собой, что он начал вспоминать, не завалялся ли у него где-нибудь забытый флакон с краской на донышке, чтоб хватило хоть на сегодня, а уж завтра он вернется к неколебимо твердым решениям. Но искать не стал, отчасти потому, что не надеялся найти искомое, отчасти – из опасений, что, если вдруг найдет, побоится снова решиться, поскольку возникнет возможность принять противоположное решение, и застрял в этих метаниях воли, которая и сильна недостаточно, но и уступить раз и навсегда, расписавшись в собственной слабости, не согласна.
Много-много лет минуло с той поры, когда Раймундо Силва впервые надел на руку часы, а был он в ту пору едва подрощенным подростком, и судьбина потешила его тщеславие, пустив гулять по Лиссабону с чудной обновкой на запястье и послав ему навстречу не менее четырех прохожих, снедаемых желанием знать, сколько времени: Час который, не подскажешь, спрашивали они, и он великодушно подсказывал час, который имел тогда место, и движение вытянутой и согнутой в локте руки, высвобождавшее из-под рукава сверкающий циферблат, наполняло его таким ощущением собственной значительности, какого он никогда больше не испытывал. И даже сейчас, когда он свершает путь от дома до издательства, стараясь оставаться незамеченным на улице и в автобусе, избегая малейших движений, способных привлечь к нему внимание того, кто, тоже поинтересовавшись временем, уставится с насмешкой на разоблачительно-разграничительную белую линию, по горизонтали отчеркивающую лоб, покуда корректор, путаясь в трех, нет, не соснах, а рукавах – сорочки, пиджака, макинтоша, – будет вытягивать из-под них часы: Половина одиннадцатого, отвечает наконец пристыженный и взбешенный Раймундо Силва. Тут бы шляпа пригодилась, но не носит он шляп и никогда не носил, а если бы даже и надел сегодня, решая с ее помощью ничтожно малую часть проблем, все равно не войдет в здание издательства, имея ее на голове: Всем привет, как вы тут поживаете, и в таком же виде не проследует в кабинет Марии-Сары: Вот он, ваш роман, и лучше бы, конечно, притвориться, будто нет ничего естественней и нормальней и все это – совершенно в порядке вещей, велика важность – седой, черный, крашеный, глянут раз, глянут два, а в третий и глядеть не станут. Однако одно дело – этак-то умствовать, подвергать испытанию ту относительность, которая примиряет любые разногласия, спрашивать себя со стоической непринужденностью, что такое белая линия у корней волос, если глядеть на нее с Венеры, и совсем другое – предстать перед секретаршей, снести ее нескромный взгляд, вообразить смешки и пересуды, которые будут заполнять досуги сотрудников в ближайшие дни: Силва-то, видали, краситься перестал, ну форменный клоун, а раньше смеялись, что красится, есть люди, которые везде найдут повод позабавиться. Внезапно все эти смешные заботы и тревоги будто смыло, потому что секретарша говорит ему: Сеньоры Марии-Сары нет сегодня, приболела, уже два дня не выходит на работу, и от этих простых слов Раймундо Силва чувствует, как раздирают его два противоположных чувства – он рад, что она не увидит его отросшую седину, а с другой стороны, охвачен безмерной тревогой, и не из-за болезни, потому что степень ее серьезности ему пока неведома, может, это легкий грипп или просто периодическое недомогание, обычное у женщин, но отчего же тогда он вдруг стал как потерянный, человек ведь так рисковал, подвергал себя позору и насмешкам ради того, чтобы передать оригинал романа в собственные руки, а рук-то и нет, подложены, наверно, под бледную щеку на подушке, а где и на сколько – бог весть. Раймундо Силва в один миг понимает, что так долго тянул с передачей рукописи только для того, чтобы с бессознательным сладострастием ожидать этот миг, а тот теперь от него ускользнул. Сеньоры Марии-Сары нет сегодня, сказала секретарша, и он уж было хотел ретироваться, но потом вспомнил, что должен все же передать рукопись, а кому, спрашивается, передать, ну, наверно, Косте. А сеньор Коста на месте, спросил он и в этот миг сообразил, что стоит к секретарше боком, с явным намерением лишить ее обзора, и, взбешенный таким очевидным проявлением слабости, развернулся к ней анфас, демонстрируя все наличествующие диковины, однако секретарша даже не взглянула на него, потому что была занята всовыванием и высовыванием штекеров в гнезда допотопного аппарата, и ограничилась лишь кивком, одновременно мотнув головой в сторону коридора и обозначив этими движениями, что Коста на месте и что Косте не надо докладывать о посетителе, а Раймундо Силва, впрочем, отлично знает это и сам, потому что до появления в издательстве сеньоры Марии-Сары неизменно отправлялся на поиски Косты, который в качестве Производства мог быть в каком угодно кабинете, прося, требуя, скандаля или оправдываясь перед начальством за любые сбои и проволочки, его ли была в них вина или нет.
Дверь в кабинет Марии-Сары закрыта. Раймундо Силва открывает ее, заглядывает внутрь и чувствует холодок под ложечкой – не потому, что нет хозяйки, а от опустошительного ощущения пустоты, порожденного, наверно, безупречно-строгим порядком, который, как подумалось ему однажды, вынести можно, лишь когда его нарушает присутствие человека. На письменном столе поникла поблекшая белая роза, два лепестка уже осыпались. Раймундо Силва нервно закрыл дверь, не в силах дольше оставаться здесь, рискуя, что его здесь застанут, но вид пустого кабинета, где жива, однако, только белая роза, да и та медленно увядает, переходя к смерти долгим испарением влаги из своих клеток, нагнал на него дурные предчувствия, показался скверным предзнаменованием, хоть и неизвестно почему, и он подумает немного погодя: Да что́ мне до этой женщины, но и такое вот вымученное безразличие его не успокоит. Коста принял его сердечно: Да, Мария-Сара больна, я всем занимаюсь, какие все это были пустые и ненужные слова – что Мария-Сара больна, Раймундо Силва знал и так, что Коста всем занимается, было вполне предсказуемо, а остальное его не сильно беспокоило, включая ближайшее или отдаленное будущее вычитанной рукописи, и хотелось лишь получить сведения, которые ему никто не давал бы, разумеется, потому что он не спрашивал, болезнь служащей издательства – не такое событие, чтоб каждый час выпускать бюллетени о состоянии здоровья. Рискуя тем, что Коста удивится такому интересу, Раймундо Силва все же отважился: Серьезно, Что серьезно, в свою очередь спросил спрошенный, не уловив связи: Что-нибудь серьезное с ней, и теперь Раймундо Силва с мучительным стыдом подумает, что, наверно, покраснел, но нет, обошлось, и он сделал вид, что тревоги его – профессионального свойства, и Коста добавил с легчайшей насмешкой, адресованной как отсутствующей начальнице, так и наличествующему корректору: Да вы не беспокойтесь, даже если слегла надолго, работа издательства не застопорится. В этот миг он чуть-чуть изменил направление взгляда, и по лицу его скользнула лукавая улыбка. В ожидании комментария Раймундо Силва поспешил насупиться, но Коста уже занялся рукописью – перелистал ее, словно в поисках чего-то, что и сам не смог бы определить, и тут надо понимать, что было это не вполне сознательно, и потому пришел черед улыбнуться корректору, припомнившему день, когда Коста листал другую книгу, гранки Истории Осады Лиссабона, от неудавшейся и разоблаченной фальсификации которых воспоследовали эти вот крупные перемены, многообразные волнения, новая осада, никем не предугаданная встреча, чувства, медленно, как волны ртутного моря, пришедшие в движение. Коста, внезапно заметив, что за ним наблюдают, решил понять почему и с видом человека, совершающего запоздалое возмездие, спросил: Ну а сюда НЕ не вставили, на что Раймундо Силва со спокойной насмешкой ответил: Не тревожьтесь, сюда я вставил ДА. Коста отшвырнул пачку листов и сказал сухо: Если у вас больше ничего, и оставил фразу на полдороге, украсив ее невидимыми многоточиями, но опытному корректору Раймундо Силве, дабы понять, что ему пора удалиться, они и не нужны.
