Вскоре после его переезда они встретились в музыкальных комнатах музея Метрополитен. Они прогуливались вдоль витрин, заполненных музыкальными инструментами, когда Домострой ощутил, что снова хочет ее. В свободной блузке, облегающих джинсах и босоножках на высоком каблуке она была просто образцом соблазнительной студентки. Разрываясь между жаждой обладания ею и презрением к такой зависимости, он осознал, что вовсе от нее не освободился.
– Как жизнь в «Олд Глори»? – спросила Андреа.
– Прекрасно, но я остался без тебя, – без всякого выражения проговорил Домострой.
Никак не отреагировав на его слова, она остановилась у коллекции старинных лир.
– Вот это как раз для тебя, – показала она на причудливо изогнутый инструмент и прочитала на табличке: – «Киссар, африканская лира. В Центральной Африке корпус лир делали из бутылочных тыкв, скорлупы кокосового ореха или, как у той, что представлена здесь, из человеческих черепов; для рукояти иногда использовали рога газели».
Домострой с отвращением посмотрел на указанный инструмент: макушка черепа срезана, сверху натянута кожа; вокруг уложены венцом клочья человеческих волос, а для резонанса низ черепа туго затянут тонкой высушенной кожей.
Андреа проследила его взгляд.
– Судя по цвету волос, хозяин черепа был белым. Не повезло ему, – невозмутимо заметила она. – Между прочим, раз уж речь зашла о белых людях и африканских газелях, я обнаружила еще одну твою поклонницу в Джульярде – Донну Даунз, черную пианистку. Ты никогда не говорил, что вы знакомы.
– Я встречался с ней лишь однажды – на приеме в «Этюде», – сказал Домострой.
Он хорошо запомнил Донну и частенько жалел, что не поддался тогда первому порыву за ней приударить.
– Почему ты решила, что она моя поклонница? – спросил он.
– Мы с Донной сидели вчера в кафетерии, и – представь себе! – в своей маленькой черной ручке она держала твою пластинку, записанную «Этюд Классик»!
– Возможно, рука у нее черная и маленькая, однако достаточно велика для рояля.
– Хоть и не так велика, как ее сиськи, – не унималась Андреа. – Как бы то ни было, я поинтересовалась у нашей кокосовой красотки, что она думает о тебе.
– Надеюсь, ты не стала ей сообщать, что мы знакомы, – рявкнул Домострой. – Не забывай о нашем плане. Пока мы не раскусим Годдара, никто, абсолютно никто не должен знать…
– Разумеется, я ничего ей не сказала, – отозвалась Андреа. – Просто мы разговаривали о твоей музыке, и в этом нет ничего особенного. Студенты Джульярда прекрасно знают твои сочинения.
– И что же мисс Даунз говорит о моей музыке?
– Толком она ничего сказать не успела, потому что за ней зашел Джимми Остен, ее дружок, и она тут же прервала разговор.
– Ах, да, – воскликнул Домострой, – малыш Джимми Остен!
– Ты его знаешь?
– Его отец долгие годы был моим издателем, и, посещая его, я время от времени сталкивался с Джимми. Он был таким тихим и замкнутым ребенком, что никто не обращал на него внимания. Теперь он вырос, но его по-прежнему никто не замечает.
– Кое-кто заметил, – возразила Андреа. – Донна, например.
– А ты как думала? Она вот-вот станет концертирующей пианисткой, и ей необходим издатель. Не забывай, что отец Джимми, довольно милый старый козел, владеет «Этюдом». Но его сыночек всегда напоминал мне снулую рыбу. У парня напрочь отсутствуют какие-либо эмоции.
Слова его задели Андреа:
– Откуда ты знаешь про его эмоции? Тебе что, Донна об этом сказала?
– Нет. В тот вечер, когда я познакомился с Донной, у нас с Джимми возник небольшой спор насчет музыки, вот он на меня и обозлился – или на Донну, за то, что она во всем со мной соглашалась. Этакий закомплексованный петушок! – Он вдруг засмеялся: – Или кукушонок?
– Перестань, – сказала Андреа. – Разве можно смеяться над человеком из-за дефекта голоса?
– Кого волнует его голос? Я говорю о нем самом.
Кукушка! Птицей ли тебя назвать?
Или ты звук блуждающий и только?
Не птица, а невидимое нечто,
Таинственный безликий голос!
– продекламировал он. – Это Вордсворт.
– Ты поражаешь меня своей тривиальностью. Кроме того, Джимми вряд ли можно назвать «невидимым нечто»! Он, без сомнения, красив. Очаровательная улыбка. Нежный взгляд. Шелковистые белокурые волосы. И он кажется сентиментальным. – Она замолчала, а потом язвительно произнесла: – Давай-ка расскажу тебе маленькую историю о твоей антрацитовой почитательнице, Донне.
Пару лет назад вокруг Джульярда околачивался парень по имени Марчелло. Он был белым, телосложение как у пляжного спасателя – высокий и поджарый, вежливый, всегда улыбался и ни разу не попытался за кем-нибудь поухаживать. Хотя под джинсами у него была, поверь мне, очень заметная штуковина, точно он всегда находился в состоянии полной боевой готовности и все ждал кого-то, с кем пока не знаком. Мы никак не могли вычислить, кто бы это мог быть.
Девочки – и я в том числе – были просто в отпаде от его внешности и манер. Мы фантазировали насчет его невинности, надеялись, что он хранит ее в ожидании своего идеала, мечтали оказаться этим идеалом и аккуратно проложить вместе с ним путь к постели. Но он продолжал держаться на почтительном расстоянии. Наконец, когда мы все уже махнули рукой, он нашел свою истинную любовь, Донну Даунз! Настоящий удар по нашим белым физиономиям. Донна получала почетную стипендию и побеждала чуть не на всех фортепьянных конкурсах – включая премию Елизабет Вайнрайх-Левинкопф. Прежде чем мы успели что-то понять, у них уже возникли прочные отношения, и наша ревность постепенно угасла, заслоненная учебой, кавалерами и сутолокой в электричках.
Затем произошло нечто неожиданное. Один мой дружок сказал мне, будто точно знает, что Марчелло на самом деле порнозвезда по прозвищу Дик Лонго, сыгравший в сотнях фильмов и видеороликов, которые крутят в грязных киношках подальше от центра.
На следующий день приятель взял меня в одно из заведений на Таймс-сквер, где, уединившись в кабинке, мы оценили выдающиеся достоинства Дика Лонго в «Игре органа», одной из самых безнравственных его секс-капад. Сомнений не оставалось: Лонго и был Марчелло. Я тут же купила фильм и на следующий день пригласила всех девочек, которые когда-либо по нему сохли. Представь себе их возбуждение при виде всего великолепия его выдающихся частей тела. – Андреа замолчала.
– А как насчет Донны Даунз? – спросил Домострой. – Она-то знала все это время, что он за фрукт?
Андреа пожала плечами:
– Я знаю только, что Донна явилась на просмотр и так же, как и все остальные, любовалась прелестями обнаженного Дика Лонго – особенно же его более чем напрягшимся «лонго». Мы не забывали и на нее поглядывать. Ну, я скажу, это было испытание для нашей чернильной кобылки, хотя ни один мускул у нее на лице не дрогнул, когда она смотрела на то, что творилось на экране, и никто из нас не решился спросить, знала ли она до сего дня, что трахает ее самый заезженный жеребец страны. Как бы то ни было, после этого наша Черная Орхидея еще несколько месяцев встречалась с Марчелло. Разумеется, назло нам. – Она усмехнулась.
– Или потому, что любила его, – произнес Домострой.
– Любила? Этого порножеребца? – рассмеялась Андреа. – Не-ет, ей по душе сентиментальный тип Джимми Остена. Что может быть общего у Джимми с Диком Лонго?!
– Ну, не скажи, – возразил Домострой. – Порнография с сентиментальностью идут рука об руку. И там, и там ложь о сексе. Но расскажи мне побольше о Джимми и Донне.
– Не о чем там говорить. Для межрасовой баркаролы у них, похоже, все отлично. Мы, впрочем, все гадаем, удовлетворена ли королева Банту длиной его члена после своего Дика. – На губах у нее заиграла злобная улыбка.
– Послушай, разве можно смеяться над Джимми только потому, что он не достиг уровня мистера Лонго? – передразнивая ее, воскликнул Домострой.
– Может, и достиг, – рассмеялась Андреа. – Может, у Джимми повсюду женщины. Я знаю, что он часто в отъезде. Похоже, он не выносит свою молодую большевистскую мачеху. И я полагаю, эта антипатия взаимна. Кстати, он только что вернулся.
– Как тебе кажется, Донна счастлива с Джимми? – спросил Домострой.
– Не могу сказать. Сейчас наша хрупкая сестричка нервничает, потому что никак не может решить, участвовать ли ей в Варшавском конкурсе имени Шопена. Конечно, соблазн очень велик. Ведь всем нам известно, что принесла победа в Москве другому выпускнику Джульярда – Вану Клайберну!
Образ Донны Даунз в вечернем платье, кланяющейся перед респектабельной европейской публикой, разбудил воображение Домостроя. Как бы ему хотелось оказаться рядом с ней в Варшаве – городе, где он учился, – мастером со своей ученицей, любовником со своей возлюбленной, который успокаивает ее по дороге в концертный зал, в последний раз перед выходом на сцену критически оценивает ее игру в репетиционной комнате, убеждается, что ее любимый рояль правильно установлен на сцене, с затаенным дыханием слушает ее выступление и обнимает ее сразу после триумфа.
