Потом он предложил познакомить ее с несколькими композиторами, приехавшими на фестиваль; на каждую из таких встреч она сможет надевать новый парик, менять туалет и макияж и таким образом всякий раз быть другой женщиной, со своей собственной тайной и присущим только ей обаянием.
Каждая такая метаморфоза, говорил он, будет актом творения новой личности, весьма схожим с сочинением музыки, и, он в этом уверен, поможет ей в поисках самой себя. Даже если она не займет прочного места в сердце кого-то из ее новых знакомых, все равно ощутит силу своего обаяния на каждом из них. Домострой откровенно признался, что, как только в его голове возник этот замысел, он целиком был захвачен открывающимися перспективами, и очень надеется, что она согласится принять в этом участие. Честно говоря, он уже готов воплотить эту идею в музыке; он думает назвать свою пьесу «Октавы», и она будет состоять из ряда вариаций одной мелодии, прерывающейся, шаг за шагом, частыми паузами и солирующими голосами.
Явно польщенную женщину, похоже, не смутил его план, и она рассказала, что дома часто примеривает парики и костюмы, но у нее никогда не хватало решимости отправиться в таком виде на свидание. Для нее, сказала она, столь робкой по природе своей, это может оказаться кратчайшим путем, чтобы стать актрисой: играть новую, волнующую роль каждый день – или даже каждую ночь. Для нее не секрет, что некоторые из костюмерной и реквизиторской групп – парикмахеры и визажисты – берут на время парики и наряды и даже переодеваются женщинами. Они рассказывали ей о своих эскападах, и не раз она ловила себя на том, что завидует их смелости.
Фестиваль открылся, и в тот же день, вечером. Домострой пригласил эту женщину в кафе, которое часто посещали местные музыканты. Гости фестиваля тоже были здесь, и некоторые узнавали Домостроя, приветственно махали ему рукой или подходили перекинуться парой слов. Кто-то, глядя на него с восхищением, говорил ему, что получил невероятное удовольствие, исполняя его сочинения. Домострой отметил, что все эти знаки внимания производили на его спутницу впечатление.
На следующий день она сообщила Домострою, что если он не передумал знакомить ее замаскированной, то она согласна. Она выбрала три наряда и даже подобрала аксессуары: парики, плащи, шарфы, туфли, сумочки и украшения.
Домострой выразил восхищение ее мужеством и вечером, изучив в программе фестиваля список участников, выбрал трех композиторов, с которыми в прошлом не раз сталкивался на различных сборищах. Он тут же позвонил каждому и договорился о встречах на разное время.
Первый был американец, главным образом известный как серьезный композитор, но писавший и песни. Ему было за пятьдесят, и он жил в Миннеаполисе, где недавно умерла его жена. Они встретились в баре отеля, и, похоже, композитор был рад видеть Домостроя. Когда они заказали напитки и завели разговор, Домострой увидел, что в бар вошла девушка из группы реквизиторов.
Если бы он не знал во всех подробностях, как она будет одета, то никогда не узнал бы ее. Белокурый парик сидел безупречно; тонкий макияж чуть изменил ее глаза и губы; заимствованное в костюмерной черное шелковое платье изящно очерчивало талию, а подбитый лифчик заметно увеличивал маленькую крепкую грудь. Длинные перчатки крокодиловой кожи и туфли на высоком каблуке завершали образ надменной светской дамы. Вполне справляясь с ролью, она огляделась по сторонам, будто ища кого-то, изобразила легкую досаду, повернулась к выходу и прикинулась удивленной при виде двух мужчин. Она подошла к их столу и с поразительным самообладанием и уверенностью в себе заговорила с Домостроем, напомнив ему, что однажды имела удовольствие встретиться с ним на благотворительном концерте в Лондоне. Ошеломленный непринужденностью, с которой она водила их за нос, Домострой извинился, что «не узнал» женщину раньше, а затем представил ее американцу под вымышленным именем и пригласил с ними выпить. Она любезно согласилась и выказала в беседе не менее сноровки, чем в переодевании. Она пространно и со знанием дела – благодаря чтению материалов, предоставленных Домостроем, – говорила о музыке, которая, по ее утверждению, из всех искусств вызывает у нее наибольший интерес.
В наиболее, с его точки зрения, подходящий момент Домострой, сославшись на дела, удалился. На следующий день на вопрос Домостроя, удалось ли ей произвести впечатление на композитора, она отвечала весьма сдержанно, сказав лишь, что композитор попросил ее о новой встрече.
Заинтригованный Домострой продолжил знакомства. Вторым был советский композитор и дирижер, который гастролировал в Западной Европе, оставив в Киеве жену и троих детей. На эту встречу женщина явилась в образе рыжей болтушки, студентки колледжа, проводящей каникулы в Испании. И вновь она убедительно толковала о своем основном увлечении – истории музыкальной формы – и менее чем за час совершенно очаровала русского. Домострой вскоре оставил их вдвоем.
В качестве последней кандидатуры он избрал недавно разведенного немца средних лет, выдающегося сочинителя камерной музыки и автора многословного исследования физических свойств и развития струнных инструментов. Перед ним женщина предстала музыкальным критиком со Среднего Запада, освещающим фестиваль, – подтянутой, сочной, полногрудой брюнеткой в шелковой блузке и твидовом костюме – и немец оказался самой легкой ее добычей.
Композиторы принялись добиваться ее расположения, а Домострой только удивлялся, насколько удачно он организовал все эти переодевания и знакомства. Еще несколько гостей фестиваля выразили Домострою восхищение красотой трех женщин, которых заметили в его компании; один из них даже явился на съемки, чтобы посмотреть на них, и был весьма разочарован, ни одной не обнаружив. Между тем вечерами, по пути с одного романтического свидания на другое, она часто заходила в номер к Домострою, чтобы тот осмотрел ее гардероб и макияж или подсказал подходящую тему диалога. Подробностями ее амурных связей она делилась весьма неохотно. Говорила лишь, что все трое кажутся чрезвычайно ею увлеченными, а сама она вполне довольна успехом своего маскарада.
Все это время Домострой гадал, насколько правдива она с каждым из кавалеров. Рассказала ли она кому-то из них об игре в переодевания? Призналась ли, к примеру, что носит парик?
Понимая, как ему любопытно, она, словно дразня его, стала намекать, что побывала в постели со всеми тремя. При этом она, превосходно владея собой, смотрела прямо ему в глаза и следила за малейшим его движением, словно рассчитывала именно его уличить в двуличности и неискренности.
Не выдержав ее пристального взгляда, он признался, что очень хочет побольше узнать о ней и ее любовных успехах. И тогда тихим и бесстрастным голосом она подробно рассказала ему, как занималась любовью с каждым из троих своих избранников, не позволяя, однако, ни одному из них раздеть ее донага. Она добавила, что ощущала себя совершенно другой женщиной с каждым из трех мужчин, зато они теперь кажутся ей одним и тем же мужчиной. С американцем она изобретательна и требовательна и обычно доводит его до оргазма, сидя на нем верхом; с русским становится смиренной и покорной, чуть ли не впадая в оцепенение, и он возбуждается, когда трется о ее тело; с немцем – свежа и невинна, и дразнит его, когда он умоляет позволить ему освободить ее от одежд. Она часто переходит от одного любовника к другому прямо в их отеле, в течение одного вечера. Так как секс, подобно музыке, чувственен и откровенен, она ощущает себя композитором, а их – исполнителями музыки ее плоти.
Когда фестиваль закончился, большинство участников, включая американца и русского, тут же покинули Севилью. Немец же решил немного задержаться, и Домострой задавал себе вопрос, по собственной ли инициативе он это сделал, или его попросила женщина.
На следующей неделе уехал и немец, и Домострой ожидал увидеть женщину в обычном ее облике. Но случилось иначе. Ночью она вошла в его комнату настолько преображенной, что на улице он прошел бы мимо, ни за что не узнав ее, – даже если бы выискивал специально.
– И для кого же этот наряд? – спросил он.
Она приблизилась.
– Для тебя. Разве ты передумал писать свои «Октавы»?
Через несколько лет он снова ее встретил, и вот именно после этой встречи их имена были упомянуты вместе на страницах одного из мусорных журнальчиков – в заметке о том, как он развлекался в клубе для «сексуально озабоченных».
«Почему бы тебе не позвонить ей?» Слова Андреа весь день звучали в ушах Домостроя. Вернувшись домой, он написал Донне Даунз записку с просьбой о встрече и переслал ее через Джульярд. Но прошло несколько дней, а он так и не получил ответа. Домострой решил, что она не желает встречаться с ним, и зажил прежней жизнью – однако часто думал о чернокожей девушке.
