Бев ушел с фильма – вещь доселе неслыханная, – но в коридоре столкнулся с двумя громилами в комбинезонах персонала.
– Что, приятель, кино не понравилось? – спросил один.
– Я его уже видел, – ответил Бев. – Даже пережил.
И повернулся идти в дортуар.
– Вот уж точно, точно, – сказал второй, с необычайно близко посаженными глазами и почти безгубый. – Вот уж точно.
– Надо же, только усугубляет, – сказал первый, заступая Беву дорогу. – Нам не по душе, что ты с мистером Петтигрю выкинул. Никому тут не понравилось.
– Кто же эти «мы»? – спросил Бев.
– Мистер Петтигрю, – сказал второй, – он босс.
– Боссов больше нет, – возразил Бев. – Есть представители, делегаты, секретари, председатели. Но никаких боссов.
– Для таких, как ты, – сказал первый, – боссы должны быть. Такие, как ты, только язык боссов понимают. Сюда!
Бев испытал мрачное удовольствие, что реабилитация показала, наконец, свое истинное лицо – оскал тайного насилия. Его затолкали в лифт – он не видел, чтобы им раньше пользовались. Кабина, как и следовало ожидать, пошла вниз. Когда двери открылись, перед Бевом открылся подвал, в котором еще оставались винные бочки, теперь давно пустые. Зато тут стояли простой сосновый стол и три стула. Под потолком гудела галогенная лампа, уже включенная. Под самой лампой стоял задумчиво еще один мужчина, внешне тихий и мягкий, и чистил спичкой ногти.
– Ага, – поднимая глаза, сказал он без тени энтузиазма. – Это он его?
– Он, он, Чарли. Что называется, образованный чертяка. Пусть сделает кое-что приятное мистеру Петтигрю. Такое, чтобы у мистера Петтигрю слезы радости проступили, ей-ей.
– Ах это! – сказал Чарли.
Он заткнул зубочистку в нагрудный карман комбинезона, а из другого широкого и глубокого достал свернутый листок бумаги.
– Вот это надо прочесть. Потом подписать. Но сначала прочесть. Садись, дурачок. Читай внимательно.
Бев сел и начал читать:
«Сим я признаю, что после исключительно полезного курса реабилитации в Образовательном центре Конгресса Профсоюзов Кроуфорд-Мэнор в Восточном Сассексе я приобрел ясное понимание заблуждений, которые прежде питал, касательно целей и организации британского синдикализма. Сим я безоговорочно отрекаюсь от этих заблуждений и желаю, чтобы стало известно, публично, если потребуется, что отныне буду готовым к сотрудничеству членом моего профсоюза и ярым сторонником принципов, за которые он с другими братскими профсоюзами выступает».
Дата:… Подпись:…
– Мне не слишком нравится глагол в самом конце, – сказал Бев. – Мистер Петтигрю постарался?
– Зато весомо и веско, – отозвался Чарли. – Отлично написано. Вот тебе ручка. – Он протянул шариковую ручку. – От тебя требуется только закорючку поставить. Дату я сам впишу.
– Так с каждым происходит? – поинтересовался Бев. – Каждому приходится сюда спускаться, чтобы подписать? Или я удостоен особой чести?
– Бывает, спускаются, – пожал плечами Чарли, – но не так много. Сдается, на курсе 23 ты единственный. Об остальных отзывы хорошие, но ты, похоже, сущий гад.
– Это вам Мейвис сказала? – спросил Бев.
– Никаких имен. И если ты думаешь, что это идея мистера Петтигрю, подумай хорошенько. Мистер Петтигрю выше нашего дельца тут, в подвале. Он расстраивается, если кто-то уходит отсюда все тем же подлым гадом, хотя это и не его слова. Наш мистер Петтигрю уж точно невинен, как младенец, и его надо вроде как защищать от неприглядной жизни. Ну вот, теперь ты знаешь, что тебе делать, дурачок, и что будет, если не сделаешь, поэтому давай-ка со всем покончим, лады?
Все грустно покивали, когда Бев порвал документ.
– У Чарли тут таких уйма, – сказал безгубый.
– Они у меня подотчетные, – отозвался Чарли. – Вам лучше начинать, ребята.
И они начали. Дело свое они знали, то есть не оставляли следов. Тяжело дыша, Бев лежал на полу, стараясь втянуть в легкие воздух, но воздуха попросту не было в наличии.
– Ну же, дурачок, – уговаривал Чарли. – Тебе надо только подписать. Когда отсюда выйдешь, делай что хочешь, только, бога ради, не будь еще большей свиньей по отношению к мистеру Петтигрю, чем уже отчебучил.
Беву хватило воздуху сказать:
– Апошелты!
– Ну надо же… – протянул Чарли. – Нехорошие слова. Попробуй-ка еще раз.
– Ты щипцы прихватил, Берт? – спросил первый громила. – Зубоврачебные? У чувака уйма колышков в хлебале.
– Наверху забыл, – отозвался безгубый. – Сходить? – А Беву: – Всегда ими пользовался, когда в полиции работал. Гораздо больнее, чем просто выбивать, и не так заметно.
– Пожалуй, попозже, – сказал первый. – Посмотрим, как теперь пойдет.
– Может, он подпишет? – предположил Чарли. – Давай же, малыш, образумься.
– Пошелтыгад.
– Ладно, неблагодарная ты свинья.
«Я всегда могу отречься от отречения, – ясно пронеслось в мозгу Бева, пока самого Бева мутузили и пинали. – Я подпишу, но чуточку попозже. Подожду, когда начнут зубы драть. Я могу это вынести, могу вынести любое количество…» Сам мозг изумился, когда свет начал гаснуть, и времени ему хватило только сказать: «Вот и подписывать ничего не надо». Потом – ничего.
Бев был единственным пациентом в маленьком лазарете, более того, он оказался единственным обитателем Кроуфорд-Мэнор. Его курс закончился, перевоспитанные отправились в мир труда, потребления и лояльности синдикализму, а персонал – на четырехдневные каникулы. Но у Бева остался медбрат с номером телефона врача, и медбрат приносил ему грубую кормежку, состоявшую по большей части из тушенки с луком – совсем не подходящая диета для больного. Но Бев уже не был по-настоящему больным. Завтра, когда начнется новый курс, он будет волен уйти. Но мистер Петтигрю не хотел, чтобы он уезжал. Пока. Мистер Петтигрю и каникулы себе не устраивал. Он все время работал. Они с Бевом (Бев в казенном халате) провели вместе почти все три дня либо в больничной палате, либо в крошечной гостиной для ходячих больных. Бев хотел знать про медицинское заключение, мистер Петтигрю хотел, чтобы Бев подписал отречение.
– В который раз повторяю, Бев, вас нашли на участке за домом среди ночи, в обмороке. Врач нашего центра диагностировал незначительную анемию. Наш консультант-психиатр полагает, что причиной потери сознания вполне могло стать глубокое психическое напряжение или борьба между двумя половинами вашей личности. Я склоняюсь к последнему.
– Меня избили. Я хочу, чтобы это внесли в протокол.
– Возможно, избили. Я вполне понимаю, что кое-кто из ваших э… товарищей-студентов мог желать учинить над вами насилие. Но предполагать, что насилие чинится здесь официально, просто чудовищно. Насилие – не оружие пролетариата. Насилие – монополия капитализма и тоталитаризма. А кроме того, на вашем теле нет следов – помимо тех, которые, очевидно, являются следствием вашего падения на гравиевую дорожку.
– Отсутствие следов, – в десятый раз устало сказал Бев, – несомненный признак профессионального насилия. Но как может взять верх правда одного человека?
– Весьма здравый афоризм, – сказал мистер Петтигрю. – Как вообще один человек может в чем-то одержать верх? Истина, справедливость и другие ценности содержатся исключительно в коллективе. Что вновь возвращает меня к нашему незаконченному делу. Я хочу, чтобы вы вышли на свободу обновленным и чистым. Общеобразовательная школа В15 на Собачьем острове[26] ждет вас не дождется. Ваш профсоюзный билет готов. Подпишите. Пожалуйста, пожалуйста, подпишите.
– Нет, – отозвался Бев.
– Вам известны последствия. Последствия были представлены вам со всей откровенностью.
– Знаю. – Очень устало: – Я неисправившийся преступник. Я могу выжить, только ведя преступную жизнь. И если меня поймают в следующий раз, никакого курса реабилитации не будет.
– В следующий раз, – веско сказал мистер Петтигрю, – может встать вопрос о пожизненном заключении. Я не говорю, что станет, но говорю, что…
– Прошу прощения! – прервал его Бев, сделав большие глаза. – Вы хотите сказать, если я украду еще бутылку джина или попытаюсь украсть. Боже ты мой, это все, что я сделал в прошлый раз, попытался! Вы хотите сказать, я получу пожизненное? Не верю. Господи, это же возврат к восемнадцатому веку!
– В восемнадцатом веке вас могли повестить за кражу буханки, не говоря уже о бутылке…
– Джин тогда был дешев, – сказал Бев с учительской интонацией, которой не смогла бы вытравить даже неминуемая смерть. – Напиться за пенни, упиться вусмерть за два пенса, чистая солома за так.
