Галка-цыганка хочет споить Игорька… Он ведь сам ее крысой называл… Скорее бы его в армию забрали, пока она ничего не сделала… А нам куда… Пропал Игорек… Все, пора по домам… Хватит этого… Ему и дела больше нет до нас… Так шептались пацаны. Но бесприютность, которую чувствовали, снова и снова гнала почему-то в землянку. Мы еще верили, что придет весна, Игорек вспомнит о реках и плотах, все станет по-прежнему и он поправится. Он никого не обижал и не давал в обиду другим, но становился все равнодушней, обреченный на что-то плохое. Только и знал, что твердил сам себе под нос: приду из армии, работать буду крановщиком, женюсь на Галке… Когда у них в землянке были мир да любовь, то из трубы, что выходила наружу, чуть возвышаясь над покатым холмиком земли, валил густо дым: топили как в бане, лежали там голые. И другие заходить в землянку не смели. Стояли ждали, когда высунется уже одетый Игорек и позовет. Но могли не дождаться. Слышали противные стоны, доносившиеся как будто из-под земли, — а там, где стояли, чувствовали под ногами мерную сильную дрожь. Докуривали. Плевались. Расходились кто куда, нужные только сами себе, да еще Вонюкину. Тот незаметно становился за главного… Приказывал. Решал. Тоже возмущался, подзуживал — и нравился.
Как-то уже весной дядя Федор нашел на свалке побитый дырявый эстрадный барабан. На него натянули полиэтиленовую кожицу — и он зазвучал так маняще, как если бы не хватало только синтезатора с гитарой, чтобы сделаться сразу же знаменитыми. Но собирать бутылки стало как-то лень. Поэтому решили обойтись без синтезатора. Будущей рок-группе тут же придумали название: «Свалка». Кто-то смог утащить из дома гитару. Она дребезжала, надрывался барабан, под этот гвалт, только и стараясь перекричать, дико вопили всего одно слово: «Свалка! Свалка!» Эту песню записали кое-как на магнитофон и трясли заедающую «Электронику», извлекая долгожданные звуки, слушая с восторгом то загробное урчание, которое делало ее, эту песню, еще таинственней и чудесней.
Через несколько дней мне с трепетом шепнули, что Вонюкин залез ночью в какой-то павильон на ВДНХ и унес стереоколонку. О ней даже не мечтали. Но теперь она оказалась в наших руках. Ее спрятали на чердаке школы — так придумал сделать Вонюкин, опасаясь, что Игорек заставит от нее избавиться, как только узнает о краже. В сумерках по пожарной лестнице я тоже забрался на крышу пятиэтажного здания, потом проник на чердак — и увидел ее… Она была огромных размеров, новенькая, с иностранными буквами на корпусе — наверное, концертная. Прошла неделя. Хоть был уговор надолго забыть о том, что прятали на чердаке школы, каждый день, не в силах утерпеть, мы лазали воровато на чердак, чтобы полюбоваться своей добычей и на всякий случай перепрятать. Но взяла с поличным на пожарке директор школы Алла Павловна: думала разогнать куряк за школой, а наткнулась на нас. Хватило часа, чтобы мы сознались, зачем лазали на крышу и что прячем на чердаке. Колонка оказалась теперь в кабинете директора школы. Только мы не смогли сказать, что не воровали ее сами, и назвать того, кто же это сделал: назвать Вонюкина — значило стать «крысой», совершить предательство, навсегда опозорить себя.
Алла Павловна обрела равнодушный к нашим судьбам и беспощадный вид. Сказала: «Завтра сообщу в милицию».
Мы чувствовали себя героями, думая, что не сознались в главном, и не понимая, что главное уже известно и если не Вонюкина, так нас осудят за воровство, когда Алла Павловна сообщит об этом в милицию. Уже с какой-то детской наивностью верилось, что нас ни в чем не обвинят. Поверят, что мы ее просто нашли, а если что-то произойдет и все же установят факт кражи, то Вонюкин обязательно сам же сознается, ведь это сделал он, а не кто-то из нас.
«Я ничего не видел, поняли? Они не докажут… Говорите, что нашли… На свалке…» — шипел перепуганный Вонюкин, когда узнал обо всем. Это происходило уже в землянке, где мы собрались как будто в последний раз. Игорек, помертвевший от пьянства, валялся на диване. Он то начинал судорожно говорить вслух, то затихал… Он говорил, что нам надо бежать… Снаряжал куда-то на Север. Бросил тут же клич, чтобы нам отдавали деньги, какие у кого есть… Но казалось, это он зачем-то запугивал нас, чтобы стало страшно, — или просто бредил.
С утра Игорек встречал нас одиноко у школы: проводил на уроки и ждал еще до полудня, сидя несколько часов на приступке, похожий на сильного зверя, которому тяжко даже двинуться из-за какой-то глубокой раны… Закончились уроки. Мы тягостно вышли — его многочасовое бездвижное пребывание у школы нас уже страшило. Он сказал: «Пошли… Что ни услышите, молчите. И своих чтобы, это… не выдавать».
Алла Павловна нас не ждала, а Игорька встретила так живо да напористо, будто сразу поняла, зачем он появился и что задумал: «Слушать ничего не буду. Иди вон!» Игорек переборол невольную робость и молча стоял напротив нее, всем видом давая понять, что никуда не уйдет. Она сдалась — даже что-то немощное, дряблое проявилось в ее лице. «Колонку я с выставки украл. Потом сказал, чтобы спрятали на чердаке школы. А что краденая — они не знали, я им не сказал. Все. Теперь звоните ментам». Проговорив это вызывающе спокойно, он замолчал, но директор школы тоже молчала и уже сама с какой-то непонятной робостью глядела на своего бывшего ученика.
«Звоните ментам!» — не вытерпел молчания Игорек.
«И позвоню, позвоню… Пусть приедут… Пусть узнают, чьи же там отпечатки пальцев!» — заголосила возмущенно и вдруг умолкла, понимая, что произойдет… «Не смей!» — крикнула порывисто, испуганно. Но было поздно. Игорек, как по ее же приказу, будто еще и боясь, что не успеет, бросился оставлять свои «отпечатки», хлопая по корпусу огромной концертной стереоколонки… А через несколько минут, взяв себя в руки, директор школы сердито кивнула на главную улику преступления: «Это останется в школе. У меня».
Мы вышли на свободу. Стали смеяться, радуясь, как все легко нам сошло с рук. Все мы думали одно и то же: Алла Павловна сделала даже очень выгодное приобретение для школы, а концертная колонка, которую никто бы и не догадался в ее стенах искать, наверное, окажется теперь в актовом зале, хотя могла бы достаться не школе, а нам, если бы не глупая случайность… Игорек, шедший впереди, вдруг развернулся — и мы успели увидеть только ужасную нечеловеческую гримасу на его лице. Как будто заключая в объятия, он ринулся на нас и начал избивать всех троих так быстро, что мы не успевали продохнуть, барахтаясь под его ударами. Он расправился с нами в несколько мгновений, а пока мы ползали по асфальту, исчез.
На месте землянки каждый потом находил черную обугленную яму. Она еще дымилась. Никого не было кругом. Только бродили чуть в стороне голодные собаки — и не пугались, потому что давно уж знали, привыкли, а в тесном небе над свалкой галдело, как и всегда, воронье. Казалось, больше некуда было идти. Но я все же очнулся и куда-то побрел.
Евгений Чигрин
Образ ненастья
Чигрин Евгений Михайлович родился в 1961 году на Украине. Публиковался во всех поэтических дальневосточных изданиях, а также в журнале «Юность», альманахах «Арион» и «Рубеж», в «Антологии русского верлибра». Член ПЕН-клуба. Живет на Сахалине.
* * *
Открывая в задымленный шалманчик двери,
С удивлением слышишь анданте Антонио Сальери,
И в мозгах оживает история о двух музыкантах,
Неоднозначная в известных мне вариантах…
Капуччино, эспрессо, болтовня о жизни,
Что-то там о работе, разборках, фильмах, дороговизне —
Все это вкупе с алкоголем развеяться помогает
Вдалеке от любых столиц… К шести наступает
Тьма за грязными окнами — зимнее время.
Хриплые выкрики, анекдоты, хохот, пьяное племя
Развлекается, как умеет, под сочиненье маэстро.
Жесткий мат совпадает с легкой кодой оркестра.
* * *
С утра холодный, моросящий дождик,
Сограждане в нарядах ширпотреба,
Со мною рядом выпивший художник,
Болтающий о выкрутасах неба,
О том, что край земли нас держит сильно
И вырваться отсель безумно сложно,
О том, что здесь паршиво, но стабильно,
Хотя порой так тошно — невозможно!
О том, что нам, нелепым, так и надо!
В краях далеких — вовсе охренеем!
…И мы берем по «Островной» на брата
И молча пьем — стремительно пьянеем.
Наверно, прав он, где еще так много
Нам дарит небо образов ненастья?
А под ногами — мокрая дорога,
В конце — шалман — надежда на участье.
* * *
Бродит в убранстве белом нахлынувшая зима,
Окнами тысячеглазыми вспыхивают дома.
И торжествует Вертумн в наших неладных краях,
И многосильна тоска, будто молитвой монах.
Специалист по простуде — морозец-прохвост
Употребляет пространство от переулков до звезд,
Он, как блюститель порядка, выгнал с бульвара шлюх,
Действием напоминая — здесь, простите, не юг.
Здесь, на окраине мира, рыщет Вервольф впотьмах,
А воздух многажды прострелян сведущими в стволах.
Не потому ли Муза, ежась в глухой тишине,
Диктует намного реже, чем грустит о родне?
* * *
На отшибе державы живет неизвестный поэт,
С ним сроднились давно перекрестки, дворы, переулки.
Алкоголем, тоской и любовью исчезнувших лет —
Он отравлен, как страстью к поживе матерые урки.
Классицизма поклонник, случалось, якшался с фуфлом,
Провожал корабли, с океаном шептался о смерти
И пустыми ночами считалкой приветствовал гром.
Как он многим не в масть, а вернее сказать — против шерсти!
Аонид славный пасынок, друг несказанной тиши,
Закидонов, туфты, развлекух, безобразий сказитель.
Сотни раз говорил он о том, что вокруг ни души, —
Откликался, как мнилось поэту, лишь вестник-воитель.
Он покуда в музей не отдал старомодный пиджак,
Джинсы черные «Lee» и другие дешевые лахи…
Как тревожатся гномы, когда его давит кирняк,
А едва прихворнет — умолкают окрестные птахи.
На отшибе державы живет неизвестный поэт,
Осторожнее с ним, ибо малый шагает к высотам.
Пока вы трепездоните — зрит он божественный свет
Или — потчует доброго духа чайком с бергамотом.
Когда за сорок
Жизнь, как мудрый певец написал, за второй перевал
Завалила! И как ни бодрись, я конкретно устал,
Но пускай шестикрылый не думает: «Вот же нытье,
Ведь не самое скверное выпало Жене бытье», —
Это я не к тому, чтоб за ангела нечто сказать
Или вышним на фатум в порыве нелепом пенять, —
Это чувство старения, это нападки тоски,
Что вонзает в меня не впервинку свои коготки…
Было время — не хуже столичных умел воровать
Я по ниточке небо, точнее, стишки сочинять,
И читать их подвыпившим фифам, и слыть в их глазах
Вещуном, толкователем снов, неприемлющим страх,
Занимательным мальчиком, что неспроста поседел,
Видно, сильно трудился и выполнил множество дел,
Знать, такие бывают не только в романах, в кино,
И поддакивать умному нужно, с ним быть заодно…
Был фартовый расклад — я фланировал там, где Байкал
Свои воды лазурью небес с наслажденьем питал,
Где сибирский пиит кайфно трубку курил, не спеша,
Где встречала разок Гафаеля средь ночи душа,
Сей блазнивый момент и доднесь вспоминается мне
В те минуты, когда я скучаю один в тишине…
Хорошо, что случилось такое в тех славных краях,
Хорошо, что последние вижу я в радужных снах…
Был период занятный — с кентом по японской стране
Мы слонялись без дела (веселое было турне!..).
Пиво, виски, сакэ, якитори, сасими, нюри,
Ресторанчики, бары, кафе от зари до зари,
Променаж близ дворца императора… Токио? Да.
Поезд-пуля, что знает известнейшие города,
Нас домчал в Ниигата, который весь розами цвел! —
Только этот возможен, как тут ни старайся, глагол…
Был вояж — улыбался мне правильный город Париж,
И один армянин, когда брал я спиртное, — «шалишь» —
Мне кричал, и шатался немножко Латинский квартал,
И седой музыкант Paganini на скрипке играл…
Но, недельку спустя, помахала держава рукой
И — исчезла в маренго… Впоследствии стало игрой
То, как память пречудно рисует далекие дни,
Возвышая одно, а другое скрывая в тени…
Разумеется, чаще судьба говорила мне — «нет!»,
И тянулись пустые года, не мерещился свет
Лучшей жизни… Я вкалывал, я понемногу кирял,
Так непруха не раз доставала, что просто завал!
Зубоскалил над глупой толпой, обнимался не с той,
Научился общаться с героями книжек, порой
Мне о кладах рассказывал Сойер, поддакивал Гек,
Диоген с фонарем вопрошал: «Кто у вас человек?..»
Были жуткие ночи, случались деньки без гроша,
А однажды от тела едва не сбежала душа…
Было в небо неверие… Было — холеный подлец,
Бывшей власти прислужник, по козням порядочный спец,
Наезжать так старался в мой самый паршивый сезон,
Только что я об этом? Пусть Бог его судит… Харон
Всех нас ждет, чтоб на лодке в аид переправить ли, в рай…
Темнота за окном мне советует: «Кореш, бай-бай…»
Двадцать пятое января 2002 года
Когда в сумерках день пропадает и Свелинк Ян
Звуками полнит душу и торжествует барокко —
Маленький город застигает бармалей-буран,
И расклады синоптиков стоят теперь немного.
Гул магических нот, и мнится: в далеких краях —
Три охотника, псы, а над ними серое небо,
Силуэты деревьев, округа в больших снегах, —
Дух спокойствия, самобытности, стыло и немо…
Это — Брейгель? Быть может… Разве об этом здесь речь?
За окном закидоны небес — напряги бурана,
Что решил наш угол медвежий насильно облечь
В белокипенный цвет от окраин и до лимана.
Наплывает орган, и, чудится, в некой дали
Ветряки вдоль канала, кафе и флюгер над домом…
Ричеркары, токкаты «в ту степь» меня завлекли
Да еще одиночество — с этим давним симптомом
Как-то ближе к давнему веку. Лютует буран! —
Хорошо, что окно разделяет… С музыкой этой
Не спеша проживем… Поддержи меня, Свелинк Ян,
На краю бесконечной державы, в студеном «где-то»…
Авиапочта для D. R.
С каким наслажденьем мы пили вино
Когда-то, мой милый, когда-то,
Теперь в одиночестве пялюсь в окно —
Любуюсь игрой снегопада.
Обыденность. Полдень. Хлопочет зима
В моей глухомани, близ моря.
В белейшем прикиде деревья, дома
И, спящие подле, предгорья.
Все чаще звучит за окном Фридерик —
Хоронят… ведь кладбище рядом…
Бывает, услышу пронзительный крик
Вразрез духовым — и накатом
Ворвется в жилище «подружка» тоска,
О бренности думки нахлынут…
Но нет! — я не буду об этом пока,
Пусть хмурые образы сгинут!..
Намедни мне виделся ангел во сне,
В штиблетах, в пальтишке неновом,
Шепнул он: «Удача поближе к весне
С тобой повстречается…» Словом,
Мне мыслится, вестник пророчил о том,
Что нам улыбнется свиданье.
Тогда, разумеется, классно гульнем —
Копи, мой товарищ, желанья!
Наплыв снегопада… Раденье пера…
Эпистола — встреча заочно.
Засим, разлюбезный, — прощаться пора.
Увидимся… Это уж точно.
