А сегодня? Ничего. Только спать и, быть может, видеть сны.
Сверкер Сундин, директор рекламного агентства
Не знаю. А впрочем, наверно, когда я, стоя на кухне, услышала по радио, какой приговор МэриМари вынес суд первой инстанции. Пожизненный срок. Но суд второй инстанции положил конец моей радости. Сама я получила двадцать пять тысяч компенсации. За зверское убийство родного брата. Именно так. За зверское убийство. Будем называть вещи своими именами.
Мод Халлин, стоматолог
Когда я ушла из дома утром Мидсоммара после выпускного. Фантастика. Лил дождь, но я не замечала. Я была свободна. И уже тогда знала, что никогда не вернусь.
Дальше тот денек не сказать чтобы заладился. Тем не менее я не раскаивалась. Я вообще ни о чем никогда не жалела.
Сиссела Оскарссон, заведующая музейным фондом
Свадьба. Так следовало бы сказать. Или тот день, когда родился Габриэль. Хотя на самом деле первое, что приходит в голову — день, когда я впервые приехал навестить Анну, то мгновение, когда я увидел: она стоит и ждет меня на перроне.
Лучше этого не будет уже ничего. Что ж, такова жизнь!
Пер Гренберг, посол
Лучше бы я была Мари.
И Сверкер был бы мертв, а я бы вышла из тюрьмы. И ехала бы теперь на машине прочь. Или возвращалась домой. Как посмотреть.
Но если есть я, значит, Мари нет. Она — только мысль. Причем мысль довольно дурацкая, ведь захоти я и в самом деле выдумать себе альтернативную жизнь, уж я бы приправила ее разными утешительными штуками. Любовью. Доверием и искренностью, сыновьями и дочерьми, чудесными лекарствами и сенсационными научными открытиями. Но беда в том, что я сама в это не смогу поверить. Так, как верю в Мари. Я — это она, а она — это я, и только миг отделяет нас друг от друга.
Но я, собственно, думаю не о Мари. Она у меня в голове только ради того, чтобы не думать о Сверкере. О крике Сверкера. О причине его крика. И о том, как понимать эту причину.
Я ему омерзительна.
От этой мысли я зажмуриваюсь, но все равно заставляю себя снова прокручивать ее в голове. Я омерзительна Сверкеру. Он вида моего не выносит, не в состоянии находиться со мной в одной комнате, в одном доме, может, даже в одной и той же части света.
Иногда я его понимаю. Мне самой это омерзительно.
Прошло четыре года и четыре месяца с тех пор, как я его целовала. Когда Бильярдный клуб «Будущее» в последний раз собирался на Мидсоммар, мы играли в «лебединую охоту», а он сидел рядом в своем кресле и смотрел на нас. И тут я, потная и хохочущая, плюхнулась к нему на коленки, забыв на мгновение, кто я и кем стал он, и, положив ладонь ему на щеку, поцеловала, — мой язык скользнул в его рот и принялся осторожно пробовать на вкус его слюну. Но это длилось всего несколько секунд, потом он отдернул голову и сжал губы.
— Пошла ты к черту! — прошипел он. — Проваливай!
Пер стоял рядом и все видел. Он сморщил лоб и огорченно надул губы. Видимо, это меня и взбесило, что есть свидетель, что кто-то узнал, как все обстоит на самом деле. Но я ничего не сказала. Только соскользнула с колен Сверкера и, повернувшись к нему спиной, стремительно зашагала по газону к черному прямоугольнику двери и, вбежав в дом, заперлась в туалете. Я гримасничала в зеркало, полоща руки в холодной воде. Скотина! Какое у него право — так со мной разговаривать? Пусть скажет мне спасибо, что вообще живой остался! Он что, не понимает? Неужели непонятно, что я пощадила его, и не один раз! Никто бы не упрекнул меня, если бы я сдала его в приют, особенно если бы одновременно предала огласке некоторые детали того несчастного случая. «Гусь» и есть «гусь», и уж от кого уходить, как не от него!
Когда я вышла из дому, на ступеньке крыльца сидел Торстен. Я погладила его по волосам, усаживаясь рядом. Сперва вид у него сделался удивленный, а потом глаза превратились в две черные щелочки. Он улыбался.
— Ну как?
Я улыбнулась в ответ, напрягая мышцы щек. Ярость до сих пор ударами отдавалась в висках.
— Сам-то как?
— Да неплохо.
На миг наступило молчание. На кухне кто-то чем-то загремел. Торстен понизил голос.
— Сходим к озеру?
Я кивнула. Мы поднялись и пошли. За деревьями, когда нас не стало видно из сада, я протянула ему руку.
— Иногда, — сказал он, — дико жалеешь о несбывшемся.
Я сидела на камне, опустив в воду правую ногу. Вода была ледяная, и частью существа я с интересом фиксировала, как нога постепенно теряет чувствительность. Остальная часть слушала Торстена, глядела на него и украдкой принюхивалась к его запаху.
— Например, о чем?
— Что я так и не научился летать.
Я рассмеялась.
— Так тебе хочется летать? На собственных крыльях?
Он уселся у кромки пляжа, расстегивая сандалии. Он возился с ними долго, неловко, рассеянно.
— Да. А тебе нет?
— А почему мне должно хотеться? Какой смысл?
— Надо научиться додумывать всякую мысль до конца.
— Зачем?
— Затем что это — единственный способ взлететь.
Я покачала головой.
— Ты же не летаешь.
Он стянул носки.
— Летаю. И мучаюсь оттого, что не умею летать.
С другого берега озера донесся птичий крик. Торстен, склонив голову набок, взглянул в хмурое небо.
— Слышала?
Я кивнула. Да, слышала.
Когда же он придет?
Поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы, но вижу только собственное запястье. Часы и кольца остались лежать в ванной. Плевать. Прошло уже столько времени.
Оглядываю гостиную. Идеальная чистота. Надо полагать, Сверкер вчера заставил помощницу пройтись с пылесосом. За этим он в последнее время строго следит. Кальсоны у него всегда наглажены, носки тщательно разобраны и свернуты по парам, настиранные загодя фуфайки и свитера целыми днями лежат в сушилке. Дома мне практически не остается работы.
Оно и к лучшему. Я ведь тут почти не бываю.
Иду к двери на веранду и прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Садовая мебель по-прежнему на улице, краска потрескалась, обнажив под белой поверхностью серые ранки. Если бы кто-нибудь помог мне затащить ее в подвал, я бы, может, ее ошкурила и покрасила — в ожидании, пока вернутся слова…
Торстен мог бы помочь. Если он придет. Если решится прийти.
Но сейчас мне, в общем, безразлично. Все ведь уже стало так, как есть. Всякая вещь на своем месте, муж за одной запертой дверью, жена за другой.
Мы с ним не прекратили разговаривать. Мы просто не начинали.
Мы и в лучшие-то наши времена не говорили друг с другом. Даже не пытались, вместо этого мы смеялись, дурачились и занимались любовью. Первые недели в нашем новом доме Сверкер стремился освятить все его комнаты совокуплением. Кухню и прачечную, гостиную и столовую, кабинет, и ванную, и кладовку. Когда до нас дошло, что мы успели заняться этим везде, кроме спальни, то просто упали от хохота. Нам повезло: упали мы в нашу двуспальную кровать. Так что вскоре и спальня тоже оказалась освящена.
В те дни я постоянно улыбалась своему отражению — не могла не улыбаться.
Почему у меня такие розовые щеки? Потому что Сверкер забыл побриться. Почему у меня такие алые губы? Потому что так много целовали Сверкера. Отчего у меня ноет внизу живота? Оттого что мы часами любили друг друга.
Мы по-прежнему много работали, но поздно вечером обычно садились поболтать за пивом. В Госпочтамте придурки, зато денег немерено, так что Сверкер кое на что готов закрыть глаза. Ребята из «Адольфссона» профукали аккаунт «Юнилевера», так что в ближайшие недели Сверкер намерен перейти в наступление. А еще они взяли на фирму новую машинистку. Да, молоденькую. Симпатичную? А! Он об этом как-то не думал. А кстати, как там в газете? Ну, вообще-то новый завредакцией тоже умом не блещет, но тиражи за последние недели подросли и ощущается некоторый оптимизм. А еще мне стало известно, кто такой маньяк из Соллентуны — ну, насильник, про которого столько писали. Ну а кто же еще! Тот самый артист с идеальной прической. А кстати, пора опять показаться гинекологу. Нет, провожать меня не надо, и в этот раз тоже.
Мы болтали и болтали. Но разговора так и не получилось. Ни разу. Даже после выкидыша. Даже после того, как я узнала, что Сверкер заразил меня гонореей.
Просто тогда в нашем большом доме наступила тишина.
Я никогда не рассказывала ему, что в тот раз прошла тест на СПИД. Вообще никому не рассказывала, едва призналась самой себе, просто как-то выскользнула из редакции, села в автобус и поехала в Каролинский госпиталь.
— Мне бы пройти анонимный тест, — сообщила я сестре.
Та кивнула.
— А под каким именем?
— Не знаю.
— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?
Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.
