В это время на съемки приехал Поженян. Ему пришлось, что называется, поставить вопрос перед Бродским ребром. Надо заметить, что характер у Поженяна довольно крутой, да и ситуация требовала немедленного разрешения.
— Ты будешь брить голову? — ясно и просто спросил Поженян.
— Нет, больше не буду, — столь же просто и ясно ответил Бродский.
Поженян тут же снял трубку телефона, набрал номер кабинета Мака и сказал: «Я увольняю Бродского с картины. Найди в три дня замену». Маку повезло, как раз в это время на студии снимался тот самый товстоноговский актер. А Бродский на другой день после разговора с Поженяном отбыл в Ленинград.
И все-таки в этой киноленте осталась память об Иосифе. Я бы даже сказал, двойная память. Во-первых, он запечатлен во многих сценах как киноактер, а во-вторых, его неуступчивость сделала эту картину уникальной: много ли еще на свете фильмов, где бы одну и ту же роль в силу обстоятельств исполняли два человека?
Что же касается меня, то я получил на память об одесской эпопее Бродского особый презент. Он до сих пор хранится в моем архиве. Это фотография Иосифа в полной форме летчика люфтваффе времен Второй мировой войны. Видимо, он нашел эту форму среди реквизита на Одесской киностудии. На обороте написано характерным почерком Бродского: «Gott mit Reyn». Надо добавить только, что это парафраз надписи на пряжках ремней немецких солдат: «Gott mit uns» — «С нами Бог».
«Караван» в подлиннике
Пусть предисловием к этому рассказу послужит воспоминание о каком-нибудь вечере 50 — 60-х годов, проведенном около радиоприемника. Медленно идут минуты ожидания. И вот наконец-то слышен голос, такой знакомый, его ни с кем не спутаешь. Это Уиллис Канновер объявляет передачу «Мьюзик-ю-эс-эй». И целый час великий американский джаз увлекает и тревожит душу. Я жду одну из самых любимых мелодий, лучше сказать, самую завораживающую — «Караван» Дюка Эллингтона.
Боже мой, как только не мечет свой пестрый «фараон» господин великий Случай!
Осенью 1974 года в Киеве проходил Всемирный конгресс научно-популярного кино. Я же в те годы подрабатывал научными сценариями. И газета «Неделя» послала меня в Киев на этот конгресс репортером. Все было организовано солидно, мне даже заказали номер в киевской гостинице «Москва». На вторую ночь, уже под утро, я был разбужен отчаянным стуком в дверь. Я открыл и с изумлением увидел на пороге своего приятеля Виктора Г.
Тут надо сказать несколько слов об этом удивительном человеке. Он был признанной знаменитостью в кругах московской богемы, как литературной, так и киношной. Красивый, очень элегантный, он слыл великолепным рассказчиком и, что самое главное, сам считал себя гением устного рассказа. Ежедневно в послеобеденное время он пребывал в кафе «Националь». Его сотрапезниками были Олеша, Светлов, Кирсанов, Старостин. Когда-то в последние сталинские годы Виктор Г. был модным журналистом, потом он от журналистики отстал и ушел в ленивую и хорошо оплачиваемую профессию киносценариста. Я дважды был его сценарным соавтором и относился к нему с объективной симпатией. Но появление его ночью на пороге моего киевского номера стало для меня полной неожиданностью.
Виктор Г. вошел, устало устроился на диванчике, развел руками и рассказал следующее. В СССР на гастроли приехал Дюк Эллингтон со своим оркестром. И Виктор предложил Госкино сделать документальный фильм на основе этого события. Госкино вроде бы согласилось, но потом выяснилось, что Эллингтон, с полноценной советской точки зрения, — фигура сомнительная. Чиновники тянули, не говорили ни да, ни нет, а гастроли между тем начались.
Виктор Г., хорошо говоривший по-английски, каким-то чудом добрался до Эллингтона, уломал его разрешить съемку и попал в крайне неприятное положение. Фильм не снимался, пока концерты шли в Москве, далее гастроли перебрались в Киев. Это был последний шанс. И Виктор решил его использовать на свой страх и риск.
Он занял изрядную сумму, нанял кинооператора, звукотехника и без разрешения Госкино прибыл с ними в Киев. Сразу скажу, что этот человек был и остается оптимистом самой крайней категории. Он верил, что такой фильм не пропадет, его оценят, купят, пустят в прокат. Однако проблемы начались сразу же.
Ночью он со съемочной группой прилетел в Киев, но обеспечить крышу над головой ему не удалось. Случайно он узнал еще в Москве, что я нахожусь в Киеве, узнал и название гостиницы. И вот… Ну, конечно, я пригласил его. Нам даже удалось поспать пару часов, я — на кровати, он — на диванчике. Его съемочная группа ночевала в аэропортовских креслах.
Эллингтон же со своими музыкантами тоже остановился в гостинице «Москва». В ресторане за завтраком Виктор познакомил меня с Дюком и его великим трубачом Кутти Вильямсом. Вечером он провел меня на концерт. К этому времени он тоже достал номер в гостинице «Москва» для себя, а группу поселил в каком-то общежитии. Я своими глазами увидел, с какой симпатией Дюк относился к Виктору. Вероятнее всего, Великий Герцог джаза страшно удивился, что встретил за «железным занавесом» этого джентльмена, воспитанного, знающего английский язык, понимающего толк в музыке, словом, артистическую натуру вполне западного образца.
Гастроли продолжались пять дней. Виктор отснял за это время десятки метров пленки и был уверен, что все в порядке. (Он ошибался, картина никогда на экранах не появилась.) Но пока он пребывал в отличном настроении.
— Вы вечером свободны? — спросил он меня в последний день гастролей. — Можно пойти на ужин вместе с Дюком.
— Куда? — спросил я.
И он назвал фамилию известного украинского артиста.
Часам к девяти мы позвонили в дверь роскошной квартиры на Крещатике. Эллингтон явился один, без музыкантов. Его сопровождали только телохранители — двухметровые негры в одинаковых клетчатых пиджаках. Сам Дюк (а он был невысокого роста, волосы заплетены сзади в косичку) поразил меня нарядом — на нем был не то кафтан, не то мундир из зеленой парчи и черные креповые брюки с лампасами из такого же парчового позумента. С киевской стороны было человек пятнадцать гостей, но, кроме Тимошенко и Березина — знаменитых в те годы Тарапуньки и Штепселя, я никого не знал и имен их не запомнил. Что касается стола, то тут все оказалось на высоте: огромная белорыбица посередине, хрустальная ваза с зернистой икрой, горилка с перцем, шампанское и просто водка.
Дюк, однако, ел очень мало, пил только шампанское, и весь разговор держался на переводческих талантах Виктора Г. Через полтора часа все гости крепко выпили и частично разбрелись по квартире. Я вышел в соседнюю комнату, рояль «Бехштейн» застыл там черной льдиной у стены. За мной, видимо случайно, в ту же комнату зашел Дюк. Он немедленно, не ожидая просьб, подошел к роялю, подкрутил табурет и поднял крышку.
— Что бы вы хотели услышать? — спросил он.
Слава богу, эту английскую фразу я понял.
— «Караван»! — непроизвольно вырвалось у меня.
— О, конечно, «Караван», это моя эмблема.
И он заиграл. Описать его игру невозможно, и потому я здесь бессилен. Могу только сказать, что я слышал «Караван» в подлиннике.
В это время за спиной пианиста уже собрались все присутствующие. Он сыграл еще на свой выбор две вещи и затем сразу же собрался уходить. На прощание хозяева подарили ему что-то очень украинское, кажется, шелковую косоворотку с вышивкой на груди.
Мы с Виктором ушли вместе с Эллингтоном. Стояла теплая, но уже осенняя ночь, с душистым ветром, яркими зарницами. Вдруг Дюк что-то спросил у Виктора. Тот засмеялся, начал объяснять. Они говорили довольно бегло, и я ничего не понял. Наконец Виктор сказал:
— Дюк огорчен тем, что пришел в гости без цветов — забыл. Он хочет зайти сейчас в ночной цветочный магазин и послать с нарочным розы хозяйке дома.
— «Ты не в Чикаго, моя дорогая», — процитировал я своего любимого «Мистера Твистера», словно нарочно написанного к данному случаю.
Но тут же я неожиданно сообразил, что мы проходим мимо Центрального киевского рынка, круглое здание которого было буквально в двух шагах. При рынке конечно же есть общежитие, что-то вроде Дома колхозника, там сейчас спят тетки, приехавшие на рынок торговать цветами. Можно попытаться купить цветы у них. Это вопрос только денег. Все эти свои соображения я изложил Виктору. Он, видимо решив позабавить Эллингтона, пересказал ему наш разговор.
И вдруг Эллингтон сказал что-то телохранителю. Тот вытащил из-за пазухи толстую пачку десяток и протянул мне. Отступать было невозможно. Все оказалось вполне достижимым. Правда, я долго стучался в двери Дома колхозника, но, когда двери открылись, я сунул заспанной дежурной десятку и спросил, где спят цветочницы.
Дежурная проводила меня в большую комнату, коек на тридцать. У каждой койки стояли ведра с цветами. Я выбрал крупные чайные розы и стал будить хозяйку. Испуганная, она села на своей койке, ничего не понимая.
