В это время волна интереса к спорту, возникшая в двадцатом веке, докатилась и до Дании, и в мальчике из Вадена страна увидела нового кандидата на следующие Олимпийские игры. В соответствии с такой задачей теперь и были организованы тренировки Кристофера, и именно во время одной такой тренировки, когда его чемпионству было всего несколько недель от роду, на него обрушилось отчаяние. Посреди боя с единственным в школе учеником, который мог оказать ему сопротивление, Кристофер впервые в жизни заглянул внутрь себя.
До тех пор он смотрел на себя глазами других людей. В обращённых к нему полных доверия и восхищения лицах он видел своё собственное отражение и понимал, что он действительно и есть Кристофер, тот, кто должен отправиться в путешествие и для себя самого и для других людей открыть новый континент. В этом его заверяли учителя и товарищи, и это он читал в глазах своего отца. Но на фехтовальной дорожке, за сеткой маски, лица противника не видно, и Кристоферу вдруг показалось, что он сражается с самим собой. Потом его взгляд обратился внутрь — внутрь него самого. Он знал, что он должен был увидеть. Он должен был увидеть юношу, полного целеустремлённой уверенности в себе, известного спортсмена, состоятельного молодого человека, переживающего прекрасный процесс становления, немного неуклюжего и именно поэтому неотразимого сердцееда и любовника, будущего успешного предпринимателя. Ничего этого он не увидел, была лишь чёрная гулкая пустота, заключённая в хрупкую оболочку, о которой люди составили себе ошибочное представление, полагая, что так выглядит истинная личность Кристофера. Тогда он опустил рапиру и повернулся спиной, открыв тем самым противнику белый пластрон, обозначающий площадь поражения, но даже не заметив, что его противник сделал укол и туше, он прошёл мимо воздетых рук сидящих судей, не видя потрясённых лиц, потому что все эти чувства, как он знал, относятся к маске. На настоящего Кристофера Хольмера, если он вообще присутствовал здесь, мир не обратил никакого внимания.
Для человека невыносимо видеть, что его жизнь или жизнь других находится под угрозой уничтожения. Но гораздо хуже знать, что ты сам, вероятно, уже умер, а может быть, тебя никогда и не было в живых, в то время как твои ближние ведут себя так, будто ты по-прежнему находишься среди них. Вот в таком состоянии и пребывал Кристофер, когда в марте 1929 года, вернувшись в Ваден, услышал, как за ним закрываются ворота, чтобы защитить его от пришедшей извне угрозы, которая должна была казаться ему куда более безобидной, чем та смерть, которую он носил в своей душе.
Телеграмма отца застала его в тот момент, когда он всё ещё находился в таком парализованном состоянии. В Вадене, в первые недели карантина, у него появилась возможность обдумать своё состояние, и первая его мысль была о самоубийстве. Некоторое время он обдумывал эту заманчивую возможность, но потом отверг её. Самоубийство предполагает невыносимое напряжение, от которого должна освободить смерть. Кристофер же был поражён чем-то другим. Он, как ему казалось, был поражён таким глубоким отчаянием, что оно простиралось и по ту сторону смерти. Он не был религиозен, но чувствовал уверенность в том, что если он сам сведёт счёты с жизнью, то позади себя оставит только свою никчёмную маску, внутренняя же пустота, напротив, будет преследовать его и смеяться над ним, обволакивая его ужасом и по ту сторону могилы.
Однажды он попытался объяснить то, что с ним происходит, отцу. Николай Хольмер внимательно выслушал его и кивнул. ‹Я понимаю тебя, — сказал он, — прекрасно понимаю. Со мной тоже такое случалось, перед надёжной сделкой я мог встать и уйти, я чувствовал, что ещё не пришло время брать в этой игре взятку. Самое важное, Кристофер, состоит не в том, чтобы каждый раз выигрывать. Самое важное — знать внутри себя, что ты в любой момент можешь выиграть».
После этого разговора Кристофер бродил по улицам в состоянии полной растерянности, и именно тогда он оказался на площади и увидел, как выступает месье Андрес, и представление глубоко его взволновало. Оно не сделало его счастливым, не принесло в его жизнь надежду, но оно проникло внутрь, поведав ему, что он не один, что есть на этой земле, да к тому же ещё и в этом городе, человек, которому знакома такая же боль и который может найти для неё выражение.
После представления первым желанием Кристофера было пробраться сквозь толпу, схватить маленькую руку и, может быть, поцеловать её, во всяком случае, заверить клоуна в том, что именно он, Кристофер, полностью и безоговорочно, единственный в этом городе, понял смятение ребёнка в непредсказуемом мире, которое выразил старик. Но он остался на месте, сдерживаемый тем уважением, которое окружало клоуна. За исключением бургомистра и нескольких членов городского совета никто не подходил к старику ближе того расстояния, которое отделяет край манежа от первого ряда зрителей, поскольку все они чувствовали, что не надо пытаться продлить то тепло, которое возникало между ними и лилипутом во время представления, что это была материализация высшей истины, для которой лилипут был своего рода медиумом. Когда представление заканчивалось, они смотрели, как он уходит, и не решались идти за ним, и, если потом они встречали на улице маленького, аккуратно одетого человечка, все расступались перед ним, а женщины невольно делали реверанс — с тем уважением, которое люди интуитивно выказывают первосвященнику. И всё же Кристофер прекрасно понимал, что он мог бы пересечь этот круг, ему всю жизнь разрешалось делать то, что никому другому не было дозволено. И если он всё-таки повернулся спиной к площади и пошёл домой, то лишь потому что понял — ему нечего предложить. Как может он подойти к обладавшему таким внутренним богатством человеку, когда сам он в действительности не существует?
С лужайки во внутреннем дворе усадьбы он поднялся на верхний этаж высокого амбара, открыл окошко, выходящее во двор, уселся на один из набитых тюков и стал смотреть на город. В последние недели он привык тут сидеть, потому что в этом месте он мог остаться наедине со своей пустотой, к тому же он часто играл здесь в детстве. Теперь открывающийся перед ним вид и царившая на чердаке атмосфера, казалось, порождали тихий шёпот из прошлого, уверявший Кристофера в том, что всё-таки в его жизни были минуты, наполненные смыслом.
В прошлом столетии этот чердак был складом, теперь же, с появлением современных подъёмников и развитием торговли скоропортящимися товарами, его уже невозможно было использовать. Нервные волокна торгового дома, который чутко реагировал на малейшие колебания на биржах Великобритании и Соединённых Штатов, протянувшись так далеко, потеряли контакт с тем, что находилось в непосредственной близости. Торговый дом просто-напросто позабыл об этом чердаке. Кристофер обнаружил это ещё в детстве, и, интуитивно почувствовав, что, в отличие от всех других тайн, которые наполнялись значимостью и начинали искриться, стоило только поделиться ими с другими, эта тайна исчезнет, если о ней кому-нибудь рассказать, и действуя с той безграничной осмотрительностью, какую взрослые обычно никак не могут заподозрить в детях, он сохранил это место исключительно для себя. В детстве он держал окошко закрытым, боясь, что его заметят, но теперь, когда он открывал его ежедневно, он понял, что никто в Вадене, даже его собственный отец, никогда не смотрит вверх, что их мысли горизонтальны и, если говорить о его отце, протягиваются за семь морей, но никогда не обращаются к какой-нибудь точке выше собственной головы.
На чердаке всё ещё хранились аккуратно упакованные остатки забытого прошлого, тех времён, когда Ваден снискал себе славу важного порта. Мешки с сильно пахнущей пряностью с Суматры, названия которой никто не знал — ни по-английски, ни по-датски и которая, как оказалось, вызывает галлюцинации, почему и не удалось её продать, — не зная, что с этими мешками делать, их просто убрали подальше. Изящно отделанные деревянные коробки с буссолями того времени, когда компасная роза была пышно разукрашена, но не содержала градуировки точнее четырёх сторон света. Металлический сундук с грудами морских карт разных континентов, на берегах которых были обозначены лишь отдельные гавани, а во внутренней части нарисованы сказочные крылатые животные. Теперь из этого укрытия Кристофер смотрел, как садится солнце и собираются грозовые тучи.
Гроза началась где-то над Ютландией и доносилась пока лишь слабым пульсирующим свечением, которое, казалось, не имеет никакого отношения к вечернему небу. Потом закат растерял все свои краски, сгустились сумерки, и на Ваден стала медленно наползать иссиня-чёрная мгла, словно тень ещё невидимого, невероятно большого тела, приближавшегося к городу из Вселенной. Сначала казалось, что тень эта находится где-то очень далеко, потом она стала быстро приближаться и вдруг одним махом достигла города. Ещё минуту назад дома и плещущее перед ними море находились в последней узкой полоске дневного света, и вот уже весь Ваден окутала тьма, словно на город набросили чёрное покрывало. Прошло немного времени, и это покрывало разорвала на части первая молния. Высеченная из черноты, на мгновение возникла длинная вертикальная змея белого света — и тут же исчезла, забрав с собой всё электрическое освещение и погрузив город в кромешную тьму, словно весь остальной мир мстил Вадену за его своевольность.
