Когда освещение погасло, двор под окном Кристофера потонул в темноте. Темнота раскололась новой молнией, такой, какую Кристоферу ещё никогда не доводилось видеть, — продолжительный мучительный разряд белой энергии, и сразу же пошёл дождь, пока ещё как предупреждение — быстрая торжествующая барабанная дробь капель воды, завершившаяся далёким раскатом грома.
И тут Кристофер почувствовал непреодолимое желание обратиться к чёрному небу за помощью.
В детстве он вместе с другими мальчишками делал рогатки и состязался с ними на берегу моря, кто выстрелит выше. Так же — как на такую стрельбу в небо — смотрел он на людские молитвы. Если уж в чем-то в этом мире можно было быть уверенным, так это в том, что камень и слова вернутся к тебе назад — его собственный камень при этом позднее остальных — не вызвав никаких других последствий в мироздании, кроме ещё одного подтверждения всем и так хорошо известного факта, что Кристофер Хольмер стреляет из рогатки выше всех. Теперь он тем не менее почувствовал, как, не двинувшись с места, он положил круглый блестящий камень в рогатку и, прекрасно осознавая в этом поступке немалую толику безумия, выстрелил свои слова в пустоту, страстно моля, чтобы и в его жизни появился какой-то смысл, чтобы в оболочке Кристофера Хольмера обнаружилась какая-то человеческая сердцевина. Он напрягал все свои чувства, ожидая ответа или эха, которое свидетельствовало бы, что камень вернулся на землю.
Его ожидание прервал раскат грома. Когда следующая молния осветила перед ним двор, в воротах показалась человеческая фигура. В отсветах тех молний, которые превратились теперь в долгий, непрерывный ряд вспышек, Кристофер узнал этого человека. Это был лилипут, великий месье Андрес. Он стоял под козырьком ворот, так что разряды освещали его, и оглядывался по сторонам, словно актёр после выхода на сцену, и из-за темноты между вспышками казалось, что он постоянно резкими движениями поворачивает голову в разные стороны. Кристоферу казалось невероятным, что маленький человечек на фоне то абсолютно чёрного, то ослепительно сверкающего неба вообще может что-нибудь видеть, и тем не менее ему вдруг померещилось, что карлик пристально посмотрел ему в глаза. Потом всё погрузилось во тьму, и от оглушительного грохота стены вокруг Кристофера задрожали.
В последовавшей за этим тишине он услышал шаги. Размеренные шаги маленького человека. Наверное, внизу осталась зажжённая керосиновая лампа, которую карлик, поднимаясь наверх, прихватил с собой, потому что теперь её свет трепетал на лестнице, постепенно проникая на чердак.
И вот месье Андрес оказался наверху.
В Кристофере воспитывали вежливость, умение предвосхищать неожиданности и быть готовым к ним, и по мере того, как приближались шаги клоуна, он готовил достойный приём. Он собирался сделать несколько шагов вперёд, опуститься на колени, отчего голова его оказалась бы на одном уровне с головой вошедшего, назвать своё имя, а затем произнести какое-нибудь радушное приветствие.
Но получилось так, что он не смог сдвинуться с места. В одной руке у клоуна был футляр для скрипки, в другой — лампа, но свет, который, мерцая, освещал теперь потолок, шёл, как показалось Кристоферу, от его лица. Казалось, оно было освещено изнутри, сквозь тонкую сеточку морщин и пушистые усы сиял свет, словно ярко горящий источник тепла и человечности, который расстроил все планы Кристофера, не оставив от них и следа. Медленными, полными достоинства движениями клоун поставил лампу и снял плащ, под которым на нём по-прежнему был его костюм из тонкой белой материи. Потом он подошёл к окошку и выглянул на улицу.
Опять сверкнуло несколько молний, и на мгновение блестящие от дождя крыши застыли над чёрными улицами, словно ряды могильных камней, торчащих из чёрной земли, и Кристофер вспомнил, что город держит оборону против смерти.
Когда карлик заговорил, голос его был словно потёртый бархат, с изящным лоском наречий всех тех мест, через которые провела его долгая жизнь.
— При моём росте, — сказал он, — довольно-таки приятно вот так смотреть на мир von oben.[37]
Кристофер подумал, что из-за своего роста клоун с самого рождения не только оказался ниже уровня глаз других людей, но что он, вполне вероятно, живёт в каком-то другом мире, что та боль, которая во время его выступления показалась ему знакомой, возможно, происходит от жизненного опыта, похожего на его собственный тем, что оба они, по причине своего явно неправильного развития, оказались вне окружающего их мира.
— Отсюда, — мягко продолжал клоун, — можно с лёгкостью представить себе, что лежащие там страна и город — это morte,[38] что мы последние оставшиеся в живых.
Это соображение с лёгкостью нашло себе место среди внутренних видений Кристофера, и исходя из них он и ответил.
— Да, — сказал он, — это было бы скверно. Но есть кое-что похуже, чем оказаться одному в мире, — это когда ты вообще не существуешь.
На это лилипут не ответил ничего, но Кристоферу, который в этот момент почувствовал, что его поняли, и не нужен был ответ. Чувствуя одновременно глубокую благодарность и беспокойство перед непостижимым, он понял, что Вселенная услышала его молитву, что перед ним стоит высшее существо, которое видит насквозь того, кого мир до сих пор принимал за Кристофера Хольмера. «Наверняка и месье Андрес, — подумал он, — чувствует, что рядом с другими людьми он на самом деле не существует», — и он вспомнил конец представления, когда клоун собирал украшения публики и надевал их на себя, а потом ходил с напыщенным видом по площади, словно ребёнок, который просит, чтобы его любили, потому что всё на нём сверкает, чтобы на следующий день, ничего не перепутав, вернуть драгоценности их прежним хозяевам, на сей раз прося их внимания, потому что он вернул им то, что у них пропало. Кристофер почувствовал, что на глазах у него появились слёзы.
— Я не знаю, видели ли вы меня, — проговорил он. — Но я был там, на площади, во время представления. Это было… — голос его на минуту дрогнул, — это было великолепно.
Почти с неохотой старик оторвал взгляд от нависшей над городом тьмы и рассеянно посмотрел на Кристофера.
— Когда я выступаю, — сказал он, — я всегда великолепен.
Кристофера учили стремиться к достижениям, но при этом скромно о них молчать, и, услышав эту безапелляционную самооценку, он затаил дыхание. Так можно говорить, — подумал он, — только если ты святой, если ты уже вознёсся над всеми другими людьми, над бесконечной работой и всего добился».
— Я, — продолжал карлик, — несколько раз видел тебя здесь.
Кристоферу от осознания собственной никчёмности до того факта, что стоящий перед ним человек наблюдал за ним, нужно было преодолеть большое расстояние, и он, так сказать, мысленно парил в том потоке благодати, который сделал его заметным. Но снова ответ его прозвучал из глубины души, к которой, как ему казалось, клоун и обращался.
— Я понял, — сказал он, — что я как будто и не существую.
— И где же, — спросил карлик, — ты это понял?
— В школе, — ответил Кристофер.
Лицо месье Андреса болезненно передёрнулось.
— Всё, что говорят в школе, — сказал он, — это зло… — он сделал паузу, — …это сплошная головная боль, — закончил он фразу.
Это незамысловатое утверждение снова вызвало у Кристофера прилив слёз. Он снова почувствовал, как этот маленький человечек идёт ему навстречу через те поколения времени и опыта, которые их разделяли. О месье Андресе было известно, что тот провёл двадцать лет в церковных школах, иезуитских колледжах и самых суровых консерваториях мира. Из своих знаний и опыта пребывания в образовательных учреждениях, того опыта, который во много раз превосходил опыт Кристофера, он сейчас извлёк эту золотую крупицу, которая заискрилась навстречу юноше, как бы фокусируя его собственные хаотические чувства.
— Именно так, — сказал он с глубокой благодарностью, — всё и началось. С головной боли.
Жёлтый свет лампы отбрасывал на окно непомерно увеличенную тень клоуна, похожую на часть большой тёмной стены. И Кристофер прислонился к этой стене плача и открыл своё сердце, и, к своему огромному удивлению, он обнаружил, что внутри него нет пустоты.
— Однажды в спортивном зале, когда у меня был урок фехтования, я повернулся спиной к Кастенскьольду, — сказал он.
— Когда сражаешься, — заметил карлик, — нельзя поворачиваться спиной.
— Это, — продолжал Кристофер, — не в прямом смысле. Я вдруг понял, что это не с ним я сражаюсь. А в каком-то смысле с самим собой. Не знаю, понимаете ли вы меня?
Клоун сделал шаг к нему.
— Да, — сказал он, — так бывает. И как раз в школе. К тебе, — он внимательно посмотрел на Кристофера, — к тебе ведь обратился голос, так ведь?
