И оробела Тарасевна: вот тебе и балбес… Она его, двоечника, ругая непрестанно, в четвёрочники вытянуть мечтала. Воспитывала, будто котёнка – беззащитного, безответного, – носом в миску с молоком тыкала, тыкала: учись пить знания, усваивать… И вот – вырос. И страх берёт: пришло в мир то, чего не ждали. К худу пришло? К добру?..
+ + +
Проводив депутата, вернулась Тарасевна в свою комнату, попробовала успокоиться, налив из банки в стакан кислого чаю.
– Сахара ждёшь? – спросила она гриб, слабо шевельнувшийся на дне. – Бугор безмозглый. Много не получишь, вот щепотка тебе. Подсластись, кислятина… Довольный стал? Перерабатывай свою радость.
И накрыла она банку снова чёрной тряпицей. Однако чай грибной не глотался. И Тарасевна перетаптывалась в смущении.
Побежать к Нюрочке ей захотелось тогда сразу, да вот незадача: Иван был дома, а у себя не находила она места…
– Там наши тоже, небось, кислый такой чаёк пьют, – рассеянно сказала она, думая про Россию. – Из экономии… Ох-хо-хо.
И в круглое зеркало глянула на себя Тарасевна без удовольствия – была её порода худая да мосластая, веками труда иного не знавшая, как только сеять-жать, навоз по полю раскидывать, за барскими лошадьми ходить – и помалкивать: «чего изволите?» Но вот явилась в огне усадеб, во всеобщей обильной крови, воссияла та страшная власть, которая вознесла Тарасевну на немыслимую, учительскую высоту. И уж Галя её росла белёхонькой, детишек своих родившая для умных трудов. Ан, лопнуло всё: катись, порода, туда, откуда вылезла – ко ржаному хлебу да кислому квасу, да к поклонам низким: «чего изволите?» Только кланяться теперь придётся перед инородцами – и внукам-правнукам, и праправнукам: дожили, ножки съёжили. А может, и до рабства им – один шажок…
Нырнуть бы сейчас Коревке в чёрный труд, как сама Тарасевна это сделала без трепета и страха, и на своих плечах поднять внучек повыше – расти, породушка, дальше, развивайся, иди на верха российские, приноси пользу всеобщую, не подневольную!.. Но он, Коревко, только топыриться горазд, неуправляемый, бесполезным знанием загруженный. И другой выход нужен всем, всем. А какой?!.
С расстройства кинула Тарасевна зеркало на фанерную тумбочку, вниз собственным своим отраженьем, отправилась всё же к молодым соседям, только завязала тесёмки ватного шлема потуже и фартук из шкафа выхватила торопливо – новёхонький. Он оказался, по нечаянности, с восклицательным знаком – бархатным не бархатным, а на красный плюш, которым покрывали столы в сельсовете, слегка похожим. И хоть не торжественный, не праздничный то был день, да ладно: нарядилась – и двинулась, решительно погладив себя по животу…
+ + +
Молодые сидели за столом, заваленном цветною бумагой, еловыми лапами, металлическими веночными каркасами. Нюрочка кивнула Тарасевне, указав на свободный стул, но работы своей не прервала, кромсая портняжными ножницами край бумажной многослойной полоски. И Тарасевна, конечно, не села, а встала за её спиной, поглядывая, как из-под Нюрочкиных рук выползает на клеёнку нарядная белая бахрома. Иван же закреплял на металлическом круге тонкую длинную проволоку, пропуская её восьмёрками и прикручивая снова.
– Слыхали? Через стенку? Чего он говорил? Депутат наш? – вежливо спросила Тарасевна, отодвинув от себя большую катушку чёрных ниток подальше. – А на улице он мне что сказал? «Ваши немецкие цари большого народа боялись, новые цари тоже боятся. Морят его ваши правители, белые – красные, чтобы послушный он был – от слабости, от нужды; чтобы численностью – меньше был. Трусливые правители – кровавые, опасные. Зачем таких над собой ставите?»
– Это всем давно известно, – усмехнулся Иван, постукивая кусачками. – Наши деды знали, мы знаем… А толку что?
– Скоро всё по-другому будет, – кивнула ему Нюрочка деловито.
И он ответил ей, отвлекаясь от своего занятия:
– Ручки у ножниц надо изолентой обмотать, чтобы пальцы они не натирали.
– Мне так лучше, – покачала Нюрочка головою, принимаясь за другую полоску. – Ничего. Не сильно.
– Много слоёв не складывай, туго идёт.
– Ничего, – снова ответила она Ивану.
+ + +
Бахрому, свёрнутую в неживой кудрявый цветок, Нюрочка усадила на еловую лапу и отошла к детской коляске.
– А я точно знаю, из-за чего мы теперь миллионами помираем! – сообщила Тарасевна тем самым специальным голосом – для политинформаций: когда слова падают, будто блестящие аптечные гирьки на чашки весов. – Знаю! Всё – из-за таких, как я! Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника своего, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего… Как нам вернуть себе родину? Без вождя такого? А?.. Давайте, розу вам сделаю! Пышную. Я умею!
Иван словно не слышал и на яркий восклицательный знак передника внимания не обращал. Он разматывал старую трансформаторную катушку. Подумав, Тарасевна подхватила с клеёнки бумажную бахрому и принялась отыскивать подходящие нитки среди цветного вороха.
– Великий свой, свой вождь нужен, – упрямо повторила она. – Не подготовили! Великого. А почему?.. Мы, мы, все учителя, сами себе должны за это поставить двойки!
– Крошечный, – не слушая Тарасевну, говорила Нюрочка и улыбалась младенцу. – Маленький…
– Нюра! Слышишь, чего говорю? – не могла успокоиться Тарасевна с красным распадающимся цветком в руке. – Миллионами ведь умираем!
– Нет, – легко отмахнулась Нюрочка. – Не успеют нас доморить. Уже не успеют… Да, Саня?
– …Кого – нас-то? – не поняла старуха. – Ты про кого?
– Нас. Недобитков, – пожав плечами, вернулась Нюрочка к столу.
Тарасевна ощупала языком уцелевший тоскующий зуб с изболевшим до бесчувствия корнем. Про что разговор? Туманный какой-то…
+ + +
Сидят молодые в одинаковых, чёрных, суконных душегрейках. Переглядываются коротко, думают о чём-то общем, отдельно от старухи. И новый цветок у Тарасевны не свился, а рассыпался. Нет, не шла барачная политформация! Не складывалась – и всё тут…
– Лучше давай проволоку мне! – сказала Тарасевна Ивану решительно. – Помогу… Я много лет с проволокой работала! У меня один атом на орбите никак не держался. Я привыкла – прикручивать. Он отваливается, а я его – на место! На место!
– Вы же без очков, – глянул на неё Иван искоса.
– Ох! У дочери с зятем так разругалась, что забыла там глаза свои, – огорчилась Тарасевна.
И вдруг до боли в ушах стало ей обидно, что никто толком с нею не разговаривает. Она, старуха, к молодым, ко всем – с добром, с помощью! А не встречает привета – ни у дочери, ни тут.
– …Нет меж нами родства никакого, – заморгала Тарасевна, подёргивая тесёмки ватного своего шлема-чепца. – Меж своими – нет пониманья… Значит, помирать мне пора, вот что!.. Всех людей, поровну, правильной жизни я учила. А теперь сама в отстающие попала! Пережиток прошлого я стала!.. Всё. Хватит. Нечего больше ждать мне. Помирать буду!
Нюрочка настригала новую бумажную бахрому, длинную, белую, склонив голову набок от большого усердия, а Иван пробовал металлический круг на прочность, растягивая и потряхивая его.
– …Вон тот, рыжий, на мою могилку положишь, Нюра! – обвела Тарасевна прицельным, щупающим взглядом венки, висящие по стенам. – Хорошие, которые с лазоревыми цветками, не надо. И тот, где листья манкой присыпаны, на клею, не трогай. Их продать можно получше… А вот, рыжий висит, завалящий, косматый, как раз мне, наверно, будет. В подарок последний!
+ + +
Молодые молчали за своею работой. И горка мёртвых цветов – белых и красных – росла меж ними.
– Что-то хвоя здесь цвет потеряла. Как от хлорки, – принялась тогда Тарасевна изучать выбранный венок на стене с повышенной старательностью, потирая виски. – Или карболкой от веток тянет? Не пойму. Пенициллином… Старый венок, выгорел, никуда не годный, по-моему… И хорошо! Его мне положишь, Нюра. Такое завещанье моё будет. Кольцо оловянное с меня не снимайте, наплевать, вросло оно… А из физического кабинета пускай Галина принесёт мою молекулу сломанную. Структурную решётку мою. Она ещё советская, старая. Всё равно никому не нужна теперь, а я с ней свыклась… И атом пусть захватит, который с орбиты слетел. Кто его будет прикручивать каждый раз проволокой, как я? Изо дня в день? Да из года в год?.. Никто! Больше таких людей не осталось на свете. Не будет больше таких дураков, как мы, советские…
Нюрочка только постукивала ножницами, словно Тарасевне, в самом деле, туда и дорога была – в могилу… Словно Тарасевны, с её добросовестным прошлым, уже не существовало!
– Напомни Галине, слышишь?! – прибавила Тарасевна настойчивой громкости учительскому голосу своему, запинаясь от переживания. – В могилу мне её пускай поставят! Молекулу сломанную! Вот и будет всё главное моё добро со мной… Какое для себя нажила… Весь мой сломанный итог!..
