— Я пойду с тобой, — говорит дядя.
По дороге тот рассказывает подробности. По окончании сборища фашисты вышли все вместе, под охраной полиции. Сперва обе стороны обменивались лишь угрозами и ругательствами, а стычки начались дальше, на главной улице и в прилегающих улочках. Некоторые манифестанты запаслись рукоятками от мотыг, а фашисты были вооружены револьверами и дубинками. Вдруг один из них выстрелил, и Блези рухнул на тротуар.
На больничной койке юноша, с закрытыми глазами, бледный как полотно, метался в бреду. Возле него сидела мать, худая женщина в сером платье, и, когда Райяр подошел к ней со словами: «Мы с тобой, товарищ!», она встала, чтобы пожать ему руку. Она называла их обоих «мсье» и рассказала, что пулю удалось извлечь, но сын очень ослабел и плохо провел ночь. Вид у нее был какой-то ошеломленный, но она не плакала.
— Какие варвары эти фашисты! — повторял Райяр. — Да, ему скверно приходится, но вы не горюйте, он скоро поправится.
Мальчик умер несколько дней спустя, и за его гробом шла громадная процессия: в основном рабочие из Монтаржи и Шалетта, но были также и люди в шляпах, и крестьяне, спустившиеся с холмов и оставившие свои телеги на Пати. Прибыли также делегации от Союза коммунистической молодежи и от компартии из Монтеро, Орлеана и даже из Парижа. Местный депутат-радикал, который хотел пойти во главе траурного шествия, был с позором изгнан и вынужден был шагать в общей толпе. Коммунисты кричали: «Отомстим за Блези!», над головами идущих реяли красные и трехцветные знамена, колонны людей двигались через город. Торговцы в тот день закрыли лавки и опустили жалюзи. Смерть и страх мятежа витали в воздухе, но все обошлось, и жандармам, стоявшим на пути шествия, так и не пришлось вмешаться. На кладбище над могилой произносились речи, говорили о погибшем мученике, о варварстве фашистов, о большей, чем когда-либо, решимости продолжать борьбу. Родители, убитые горем, слушали, стоя среди толпы, среди развевающихся знамен, и казались совсем маленькими.
Накануне выборов к нам забегала Алиса, она подсаживалась к кухонному столу и спрашивала отца:
— Ну, за кого голосуем?
— За социалистов, — коротко отвечал он, не вдаваясь в разъяснения.
— Ладно.
Для большей уверенности — я думаю, он боялся, как бы она не напутала, — он записывал ей имя кандидата на клочке бумаги.
— И Мине передай!
— Хорошо.
С моей матерью отец обсуждал и взвешивал достоинства кандидатов-коммунистов и социалистов, но, как правило, они были заодно и, я думаю, голосовали всегда вместе за одного кандидата. Как, впрочем, и все остальные члены семьи. Тут особенно не распространялись о своих мнениях. Все само собой разумелось. Не голосовать же за хозяев или за этих кюре! Так же единодушно вступали в профсоюз: это было ясно как божий день. После многих веков крестьянской жизни, полной унижений, покорности и смирения, которые им проповедовали деревенские кюре, они, попав на заводы, мало-помалу открыли для себя истину, что и они тоже люди и что, объединившись, они могут заставить бояться себя. В нашей семье все началось с деда, порвавшего с церковью, несмотря на сопротивление и всевозможные уловки женщин. Именно он пробил эту брешь и уж наверняка понимал все значение совершенного, ибо упорствовал в своем неверии до самой смерти. Тогда-то и забрезжила надежда, почти недостижимая, часто противоречивая, но после долгой беспросветной ночи и ее бледный свет сулил зарю.
Я вспоминаю о словах. Я открывал для себя какие-то вещи, явления и учился называть их. Были слова свежие, радостные, например сад, смородина, зяблик, роза, лес. Были опасные: нож, собака, паук, змея. Были еще и другие — огромные и мрачные: завод, гудок, катафалк. А еще я знал слова: революция, социализм, Россия, красное знамя… Я не очень-то понимал их, эти слова, которые то и дело слышал из дядиных уст, но всем своим существом ощущал их особый привкус, особое звучание: так звучит мечта; чтобы понять, я спрашивал: «А революция — это что?» Мне объясняли, я кивал, взрослые добавляли: «Погоди, подрастешь и поймешь сам».
И вот в 1936 году эти слова стали разрастаться и взвились к небу, рея на ветру в красном зареве знамен. Мой отец все с большей жадностью слушал новости по радиоприемнику. Еще он ходил на собрания в «Банкетный зал», а однажды, в воскресенье днем, взял туда и меня. Были флажки, песни, толпа в каскетках, аплодисменты и оглушительные крики, сопровождавшие появление оратора на трибуне. Выступал Блюм, он показался мне огромным и таким непохожим на тех, кто собрался здесь его слушать, в своем двубортном пиджаке, при галстуке, с очками в металлической оправе и элегантной манерой мягко поднимать руку, призывая к тишине. Потом зазвучал его голос, выразительный голос красноречивого оратора, то взволнованно взлетающий, то падающий, прерывистый, почти рыдающий. Оглядевшись, я увидел напряженные лица, блестящие глаза и сразу позабыл о разнице между говорящим и нами. Я услышал знакомые уже слова и другие, непривычные: оплачиваемые отпуска, сорокачасовая рабочая неделя, достоинство, справедливость, прогресс — и часто повторяемое слово «товарищи». Он поднял кверху сжатый кулак. Зал взревел: «Народный фронт!» — и разразился оглушительной овацией. Я взглянул на отца, он, по-моему, даже забыл обо мне. Я потянул его за рукав, тогда он посадил меня к себе на плечи, и я, взлетев над морем каскеток, увидел Блюма, с улыбкой пожимавшего протянутые к нему руки.
Позже, когда на закате мы возвращались домой, отец сказал:
— Если мы победим, он будет нашим президентом, понимаешь?
— Он похож на учителя.
— И верно, только он самый главный и самый добрый учитель.
Отец питал слабость к Блюму: «Он, конечно, не из рабочих, но он все понимает, и у него есть сердце. Он стоит за нас, и ему можно доверять».
Однако он с симпатией относился также к коммунистам: они все из народа, говорил он, даже их вожди — это рабочие, они преданы своему делу и не задирают нос. И все же говорил он о них с какой-то заминкой; теперь я думаю: как это ни парадоксально, он, пожалуй, считал, что они слишком уж похожи на него самого. И, напротив, то, что Блюм, интеллигент, ученый человек, писатель, решил посвятить свою жизнь делу народа, привлекало и трогало отца. В этом была какая-то героическая решимость.
В день выборов он до самой ночи просидел в кухне у радиоприемника. Лежа в кровати, я сквозь дрему слышал хрип, несущийся из репродуктора, взволнованный голос диктора, изредка заглушаемый возгласами отца, и шепот матери: «Прикрути немного звук, ты ему мешаешь спать!» Звук убавляли. Я представлял себе их обоих там, в кухне: мать занята шитьем, отец, сидя у приемника, своим четким почерком заносит в блокнот результаты голосования и подсчитывает голоса. По его тону я понял, что все идет неплохо.
— Знаешь, мы победили! — объявил он мне утром.
Завывал гудок. Отец был уже одет и готовился идти на завод. Я еще не совсем проснулся и никак не мог сообразить, о чем он говорит.
— Кого победили?
— Победили на выборах!
— Ага, значит, у нас революция?
Он рассмеялся, глаза его сияли.
— Почти что так. Теперь все изменится, но надо быть бдительными. — Он весело натянул каскетку. — Ладно, я пошел. Ох и радуются, наверное, наши ребята!
Макая хлеб в кофе, я размышлял о Блюме, о его усах, очках, о его степенной походке доброго и усталого учителя и о революции, которую ему предстояло делать.
В каждой революции, если она бескровна, есть что-то праздничное. Июнь 1936 года был для нас праздником, лишь красная кровь знамен обагрила его. По нашему серому, молчаливому предместью словно прокатилась волна беспечного счастья, на несколько недель вырвав всех из унылой рутины ранних вставаний на работу и ночных возвращений домой. Мужчины заняли и охраняли заводы, а женщины днем носили им туда корзинки с провизией. Обедали все вместе во дворе, устроившись на досках, на мостках. Ходили на собрания не только за тем, чтобы послушать местных ораторов, но и попеть, порадоваться. Иногда в каком-нибудь уголке цеха устраивались танцы под аккордеон. Да, это была настоящая весна, светлая, голубая пора. Каждый мог гулять, болтать с друзьями, греться на солнышке. Даже коммунисты, руководившие забастовкой, проверяющие пикеты и ораторов и следящие за порядком на заводе, и те заразились всеобщим ликованием. Рабочие принаряжались, идя на демонстрацию в город: мужчины доставали воскресную одежду, надевали новые каскетки и галстуки, женщины выходили в костюмах и шляпках. Это уже не были прежние суровые боевые шествия под грозными взглядами жандармов, но свободный, счастливый бурлящий поток людей, улыбок, знамен и поднятых кверху кулаков. Я рассматриваю фотографии 1936 года: как они отличаются от тех снимков, где рабочие выходят после работы с завода или стоят у станка в цехе, или даже от снимков забастовщиков 1913 года с их напряженными, суровыми лицами, — да, удивительное дело, здесь я вижу одни радостные улыбки. Наконец-то они добились своего правительства, своих министров, их извечные враги были повержены, и весна сверкала радужными цветами надежды.
