Володя кратко и четко изложил смысл происшедшего и содержание наших опытов с Барсом, Барри и другими животными. Потом сказал, что мы понимаем, как непривычно все это выглядит, но надеемся, что такая высококвалифицированная аудитория сумеет преодолеть тот психологический барьер, которым средняя человеческая психика отгораживается от неизвестного и непонятного.
Ну, конечно, он цитировал «Роль труда в процессе очеловечения обезьяны» то место, где Энгельс говорит: «Собака и лошадь развили в себе, благодаря общению с людьми, такое чуткое ухо по отношению к членораздельной речи, что, в пределах свойственного им круга представлений, они научаются понимать всякий язык. Они, кроме того, приобрели способность к таким переживаниям, как чувство привязанности к человеку, чувство благодарности, которые им раньше были чужды. Всякий, кому приходилось иметь дело с такими животными, едва ли будет отрицать, что теперь часто бывают случаи, когда они ощущают как недостаток свою неспособность к членораздельной речи».
Славка сидел в зале с магнитофоном и потом демонстрировал нам, как эта цитата «здорово подкосила целый ряд граждан»; многие переговаривались: «А где это у Энгельса сказано?» — «Да не говорил Энгельс ничего подобного, что он нам голову морочит!» — «Действительно, звучит как-то странно… для классика марксизма!» — «А у Энгельса были домашние животные?» — «Ну, не думаю. Ему не до пустяков было». — «Позвольте, однако же, а Ленин?» — «Что Ленин?» — «Я сам видел — с кошкой на руках снят». — «Наверное, чужая кошка…» — «Позвольте, не вижу тут разницы!» — «Во всяком случае эта кошка не говорила!» Смех. «Да и вообще это чепуха. Покажут нам сейчас либо гипноз, либо чревовещание».
Потом Володя сказал о перспективах, которые открывают возможность контакта с животными и птицами, о гуманистическом значении этого контакта, — ну, в духе того, о чем говорили Виктор и Иван Иванович в тот вечер. Говорил он здорово экономно, сдержанно, точно. И даже нельзя было заподозрить, что он волнуется. А может, он перестал волноваться, когда вышел на трибуну, — с некоторыми людьми так бывает (только не со мной!).
Вопросов ему задавали мало, потому что всем не терпелось посмотреть на говорящего кота. О Барсе разговоров шло куда больше — его видели и эти однотипные «очкарики», что побывали у меня, и телепаты, и Виктор. Какой-то эрудит, все же решившийся опознать Энгельса, заявил, что цитата эта ровно ничего в данном случае не доказывает, так как одно дело — желание, а другое возможность. А реальных возможностей общения человека с животными не существует, поскольку животные не наделены разумом, и если они даже выучивают слова, как, например, попугаи, то применяют их бессмысленно, — это факт общеизвестный, и незачем ссылаться на Энгельса, который ничего такого не говорил. Володя немедленно ответил, что Энгельс как раз говорил в той же работе, и именно о попугае, что он «так же верно применяет свои бранные слова, как берлинская торговка».
Тут в зале засмеялись, а потом еще кто-то выступил и сказал, что он не понял, каким образом наличие таких уникальных способностей, как телепатия (если принять на веру, что она существует, поскольку убедительных доказательств этому нет), плюс какой-то необычайно высокий уровень развития, обнаруженный у одного-двух, ну, пусть и десятка животных, можно считать путем в будущее, как выразился докладчик. Какой же это путь, если он будет доступен единицам?
Володя ответил, что у нас нет оснований считать развитие существующих видов животных завершенным, тем более, что биогеносфера Земли уже сейчас изменена человеком очень значительно, а будет меняться еще больше — и, надо полагать, разумнее, организованнее, чем сейчас, с минимумом вреда для зверей, птиц, рыб, растений. А для того чтобы приспособиться к новым условиям, понадобятся новые свойства. Домашние животные, раньше других попавшие в принципиально новые условия, в известном смысле представляют собой модель будущего — хоть и очень несовершенную, — и на них в первую очередь можно и следует изучать путь к контакту. Потому что именно среди них естественно возникают особи, наделенные повышенной способностью к контакту с человеком, по крайней мере, к пассивному контакту, то есть к пониманию. И такие мутации в данной среде несомненно должны проявлять тенденцию к закреплению, поскольку они биологически целесообразны.
Ведь даже Фабр, который, как известно, совершенно не признавал биологической эволюции и все действия животных сводил к инстинктам, даже он говорил об осах-сфексах, что среди них встречаются выдающиеся по сообразительности особи, кучка революционеров, способных к прогрессу. А Владимир Дуров более полувека назад, мечтая о возможности «соединить разошедшиеся русла реки жизни, образовать снова единую семью людей и животных, наших младших братьев», считал, что мы должны для этой цели искать «гениев животного мира», потому что именно такое сверходаренное существо при соответствующем воспитании легче всего могло бы перейти «черту между животным и человеком». Примерно то же утверждает и современный польский зоопсихолог Ян Дембовский. Он считает вероятным, что мозг животного способен воспринимать изменившиеся условия существования, и говорит: «Если б только удалось подобрать соответствующие условия и ими как бы заменить отсутствующие у животных традиции, мы, возможно, смогли бы воспитать животное, которое в интеллектуальном отношении настолько превосходило бы среднего представителя своего рода, насколько образованный человек, ум которого целенаправленно формировался в течение многих лет, превосходит дикаря». А если прибавить к этому, — сказал Володя, — что молекулярная биология вскоре добьется получения направленных мутаций…
Насчет этих направленных мутаций поднялся жуткий шум: в основном кричали, что неизвестно еще, будут ли они, и что лучше бы их подольше не было, а то ведь такое могут наделать с человечеством, что потом эту кашу и не расхлебаешь. Тут председательствующий сказал, что, мол, сейчас товарищи продемонстрируют своих животных, а потом продолжим обсуждение.
Эту часть я изложил точно — тут у меня и магнитофонная запись Славки имеется, и текст доклада мне Володя дал. А дальше я слишком волновался, помню все как сквозь немытое стекло. Ну, а после провала я забрал Барса и удрал. Так что здесь мне почти нечего рассказывать.
Провалился в основном я, а не Барс. Конечно, Барс прямо обомлел, когда очутился на ярко освещенной сцене перед большим залом, битком набитым людьми. Вдобавок он и Барри очень понравились публике, и их встретили аплодисментами. Барс ответил на аплодисменты протяжным стоном ужаса и изо всех сил вцепился мне в спину. Барри тоже испугался, слегка попятился и зарычал. Но с Барри Володя справился быстро и без всякой телепатии, а вот я сразу понял, что дело капут. Ничего я не мог внушить Барсу, даже успокоить его не мог — он не воспринимал ничего. Или, вернее, воспринимал, но не слушался приказа. А это было еще даже хуже: я все сильнее нервничал и ужасался. Барс воспринимал мое волнение и сам волновался чем дальше, тем больше. И так все это шло по замкнутому кругу.
Я даже не помню, как выглядел зал, кто сидел на сцене, в президиуме ничего вообще не помню, кроме громадных, светлых, полубезумных от страха глаз Барса, в которые я смотрю, пытаясь передать что-то. Что? Вот именно: я и этого не помню, и даже не уверен, внушал ли я Барсу нечто определенное. Очень возможно, что я задергал бедного кота своими смутными, противоречивыми требованиями, своим страхом, который ему безусловно передавался. Кот был и без того в ужасе — чужая обстановка, масса людей, да еще и собака поблизости, — он нуждался в поддержке, а я позорно спасовал, струсил, и Барса это, разумеется, окончательно выбило из колеи. Под конец он начал так отчаянно кричать и метаться, что я схватил его на руки и убежал со сцены.
Володе, как вы сами понимаете, пришлось нелегко. Я бы на его месте сбежал. Впрочем, я и на своем сбежал. Но опять же Володя — это Володя. Он, очевидно, мобилизовал все свои внутренние резервы и кое-как, с грехом пополам, продемонстрировал Барри. Но это мало что дало. Барри, правда, послушно выполнял все команды, хотя Володя не произносил ни слова и нарочно уселся в президиуме рядом с другими. Но тут же начали вспоминать все эти истории с собаками и лошадьми, которые якобы умели читать и считать, а на поверку выходило, что они просто с особой чуткостью реагировали на тончайшие мимические движения хозяев (кстати: по-моему, эти животные наверняка были мутантами, способными к контакту!). Ну, а говорить Барри отказался — вернее, не отказался, а не смог произнести ни слова, хоть и раскрывал пасть. Он и вообще-то выговаривал всего два слова: «мама» и «дай», и то нечетко. В общем, Барри и Володя никого не убедили; даже те из присутствующих, что были на нашей стороне, ушли разочарованные. Дискуссия, конечно, тоже свернулась и увяла. В основном выступали на тему: «А что я говорил?!» Ну, а Володе теперь нечем было крыть: теория теорией, а на практике-то мы ничего не смогли доказать.
