— А еще говорят, что на одни грабли дважды не наступают…
Она оказалась поразительно хорошим стрелком — одной из лучших на курсе. Думаю, что меня не отсеяли только потому, что я тащилась в светкином кильватере — больше по воле Светки, чем по своей собственной. Но это если оценивать порознь, а вот в паре мы действительно были вне конкуренции. Светка как в воду глядела: мои глаза и ее руки-ноги составляли совершенный снайперский боекомплект.
А потом подтянулась в стрельбе и я. Не знаю почему, но мне понравилось смотреть на мир через оптику двадцатьчетверки. Скажу больше: это единственное, что мне понравилось тогда, и единственное, что нравится сейчас. Понимаете, двадцатьчетверка словно дает мне второй шанс, так что на время я даже забываю о своей вине и о том, что подвела Рани. Я полностью посвящаю себя наблюдению за местностью, и от этого появляется чувство контроля, владения ситуацией, жизнью. Это замечательное, редкое чувство, и мне трудно себе представить, что раньше, до Раниной смерти, я существовала в нем естественно, постоянно, двадцать четыре часа в сутки, как рыба в воде. Теперь оно появляется только тогда, когда я держу в руках винтовку М-24. Ха! Двадцать четыре! Как часов в сутки. Как раньше — часов жизни…
А можно сказать и по-другому: в наружной жизни, той, что вне прицела, у меня нет больше целей, ни одной. Зато тут, в винтовочной оптике, их сколько угодно. Конечно, это суррогат… но посмотрите на себя: а вы? А у вас не суррогат? Вот то-то и оно. Так или иначе, я благодарна Светке за эту вторую, хотя и суррогатную жизнь. Тем более что есть и в ней проблески той, настоящей — очень короткие, вспышками, но знаете, даже одной такой вспышки достаточно, чтобы осветить мое существование на целый месяц вперед.
Это случается только на боевых заданиях. Пока нас со Светкой выпускают нечасто, потому что считают неопытными, но несколько раз мы уже работали в прикрытии по снайперам в Бейт-Хануне. Я всегда обнаруживаю их первой, показываю Светке, и мы распределяем цели. Светка стреляет лучше, а потому берет себе дальних и, соответственно, открывает огонь раньше. Мне остается ближний. Я ловлю его в перекрестии прицела, и вижу Убейди, и плавно нажимаю на спуск, и голова его лопается, как перезревший арбуз, и я вдруг осознаю, что теперь он уже никак не сможет дойти до того дома в Шхеме, чтобы убить моего Рани, и этот факт означает только одно: Рани жив и приедет ко мне на шаббат в наш летающий вагончик. И я счастлива, счастлива по-прежнему, как тогда, хотя бы и всего на секунду.
Arkady569
Тип записи: частная
Орех встречал нас в аэропорту. Со времен нашей юности он слегка погрузнел и обрюзг, но, в общем и целом, по-прежнему давал сто очков вперед всем окрестным самцам. Мы обнялись.
— Стареем, а? — подмигнул Орех, подхватывая тележку с чемоданами. — И толстеем. Ну и хрен с ним, правда? Спасибо, хоть очки худеют. Технология!
Он захохотал своим дробным смехом. Вежливый Гиршуни тоже растянул губы: в конце концов, шутка относилась непосредственно к нему. Машина оказалась огромной, черной и с шофером.
— Только пугаться не надо, — сказал Орех и приглашающе распахнул дверцу. — Я не фон-барон какой-нибудь. Это так — по случаю свадьбы, новобрачных возить. Наняли на неделю, а сейчас как раз окно в расписании. Ну и… Не стоять же такому танку попусту, пускай ездит, отрабатывает.
Ехали молча. Орех, предварительно извинившись — мол, дел невпроворот — ставил изгрызанным карандашом пометки в записной книжке. Я помнил эту его бобриную манеру еще со школы: погрызет-погрызет, черкнет что-нибудь — и снова грызть. Ручек Грецкий почему-то не признавал, зато к своим дежурным карандашам испытывал странную привязанность: хранил, как зеницу ока, и жутко расстраивался в случае потери — тем больше, чем меньше оказывался утерянный огрызок. Понятия не имею, что он делал с карандашами, когда те уже не удерживались в пальцах — хоронил?.. доедал?.. Так или иначе, в какой-то момент сантиметровый огрызочек исчезал, сменяясь своим полноценным близнецом, и цикл начинался заново.
Гиршуни дремал на заднем сиденье. Когда пересекали реку, Орех поднял голову, вынул изо рта карандаш и пояснил:
— Вильямсбургский мост. Слыхал? — и опять уткнулся в свои записи.
Я не стал отвечать: за окном лимузина вырастал праздничный ельник Манхеттена — отрада и удивление для человеческих глаз. Мы пересекли остров, проехали по Восьмой и остановились. Орех поднял голову.
— О! Вот и гостиница. Приехали! Все оплачено, беспокоиться не о чем. Только зарегистрироваться — и вперед. Годится? Ну и чудненько… — он полез куда-то вбок и выудил тоненькую папку. — Тут полное расписание. Что, где, когда. Как в телевизоре… ха-ха-ха…
Снова просыпалась дробь Орехового смеха. Дождавшись, пока Гиршуни выберется из машины, я наклонился к Грецкому:
— Слышь, Орех, нам нужно срочно поговорить.
— Об чем речь! Конечно! Посмотри в расписании: там два приема до свадьбы, потом сама свадьба, потом торжественный завтрак…
— Нет, — остановил его я. — Мне нужно приватно. Всего на полчаса. Это очень важно.
— Полчаса?! — Орех взглянул на часы. — Да ты знаешь, что такое сейчас полчаса?! У меня еще цветы не закрыты! И певец этот ваш кочевряжится, падла! И меню на завтраке!
— Ты обещал, — напомнил я твердо. — Иначе бы я сюда не полетел. При всем уважении к твоей дочке, которую я в жизни не видел.
Орех наморщился и зашевелил губами, время от времени справляясь с записной книжкой и ставя в ней галочки своим искусанным карандашом.
— Ладно, — сказал он наконец. — Сегодня вечером, в семь тридцать. Вон там, напротив Пенн-стейшн есть ирландский паб. Будешь ждать меня внутри. Ты ведь когда-то пивко уважал, я помню. Так?
— Наверна, так, — ответил я несколько невпопад, только для того чтобы увидеть реакцию Ореха на любимую фразу его интернетовского прототипа.
Но Грецкий не отреагировал никак: то ли не расслышал, то ли слишком был озабочен своими предсвадебными хлопотами.
Наши с Гиршуни номера располагались бок о бок, через стенку. Редкостное невезение, учитывая, что заказ делался в последнюю минуту. Я предпочел бы разные этажи. Или даже разные гостиницы. А еще лучше — разные города. Страны. Планеты. И плюс к этому — разнести по времени, подальше, веков этак на десять…
Так. Стоп. Возьми себя в руки. Если уж паранойя, то по крайней мере здоровая, без одышки. Из-за стены не слышалось ни звука. Ну и что? Он вообще тихий. Бесшумный Гиршуни. Наверное, спать лег. Наверна, так.
Я распаковался, принял душ и подошел к окну. Похоже, и впрямь Нью-Йорк, а, парень? С высокого этажа виднелись пики знаменитых зданий, зеленый кусочек Сентрал парк и серый кусочек Гудзона. До встречи с Орехом было еще далеко, самое время прогуляться. Лишь бы Гиршуни не увязался следом… А мы сделаем так, чтобы он не услышал. Я злорадно ухмыльнулся. Докажем ушастому суслику, что не один он умеет по-тихому. Включив погромче телевизор, я оделся, собрался, затем шумно бухнулся на кровать, повертелся, поскрипел и только потом тихонечко поднялся и на цыпочках выбрался из номера. Ковер в коридоре глушил шаги, но на всякий случай я продолжал передвигаться на цыпочках. Возле гиршуниного номера приостановился. За дверью звенело напряженное безмолвие. Небось прислушивается, подлец… Слушай, слушай… а птичка-то — хоп!.. на свободе! Хе-хе…
Толстая черная горничная в голубом переднике и косынке смерила меня подозрительным взглядом. Наверное, заметила мои странные телодвижения. Я подмигнул ей: правильно, тетушка Тома, подозревай! Подозревай всех! Мы с тобой в этом смысле одного поля ягоды…
Хорошо, что ключ здесь — магнитная карточка. Ее можно просто положить в карман. А была бы какая-нибудь железка с приделанной к ней массивной балбохой — поди унеси с собой такое сооружение… пришлось бы оставлять у портье. Вот уж чего мне совсем не хотелось бы: Гиршуни вполне может задурить голову кому угодно. Возьмет внизу мой ключ, откроет номер, начнет копаться в вещах… бр-р…
— Да и пусть копается: что он там найдет? Что?
— А ничего не найдет! Все у меня тут, в голове! А там, в чемодане, ничего, ни одной улики, ни одной!
На улице меня толкнули — раз, другой, третий, так что поневоле пришлось встряхнуться и выкинуть из головы всю эту чушь. Ты ведь на Манхеттене, бро, на его стучащем тысячью каблуков тротуаре, а здесь надо либо стучать в общем ритме, либо отходить в сторонку — вон туда, где разлегся на картонке живописный бомж с дредами. Этот никуда не спешит, никуда не стучит, у него и каблуков-то нету — стоптаны напрочь. Нет уж, нет уж, мы лучше пока постучим — если и не по краям, где поток вихрится и ускоряется, а посередке, на стрежне, в спокойном равномерном течении. Тук-тук-тук, тук-тук-тук…
Кстати, этот бомж… и его дреды… Мое сердце подпрыгнуло к горлу. Это был охранник! Тот самый охранник из нашего здания! Как он смеет за мной шпионить?! Я резко повернулся и, натыкаясь на прохожих, бросился назад. Вот и кафешка, под которой он развалился… подонок… Я оббежал тележку с хот-догами и остановился. На широком гранитном парапете сиротливо лежал лист гофрированного картона с загнутыми обтерханными краями, похожий на кусок засохшего сыра. Бомжа как не бывало. Да и был ли он здесь прежде?
