Пошумели — привыкли. Чего не жить в раю-то? Не сеют, не пашут, а только жнут. На собрании решают: лету быть или зиме, с какой силой и куда ветру дуть, когда дождю лить. Земляника круглый год. По лесам олени бегают. Перелетная птица никуда не летит. И никто ее не бьет. Что твоей душе угодно — получи. Из жука, как из рога изобилия, сыплются блага. В разумных, конечно, размерах. Простая, как шелест осенней травы, языческая жизнь. Так, должно быть, жили древние греки.
Один лишь раз смутило новостаровцев внезапное явление Прокла.
Собрались всем селом за круглый стол — такой обод на главной площади с фонтаном внутри, — «Новостаровку» по стопкам разлили и принялись с грустью вспоминать былые времена. Казалось бы, чего там вспоминать, а на сердце захорошело, сделалось печально и радостно. Может быть, от воспоминаний, может быть, от водки. Люди были все свои, истории всем известные, так что достаточно было спросить: «А помните, как Дюбель пожар в акушерском пункте тушил?» — и все новостаровцы разом начинали умирать от смеха. «А помните, как Кумбалов снег продавал?» — «Га-га-га!» — «А помните, как Митрич в колодце язей ловил?» — «Гы-гы-гы!» — «А помните, как Педровича на чучеле женили?» — «Ого-го-го!».
И на этом воспоминании обязательно кто-то выпадал из-за стола.
Застолье просто взрывалось. Однако после такого веселья силы у новостаровцев кончались, и смех постепенно стихал. Все так же дружно вдруг начинали грустить.
Однако Прокл тут же и успокоил земляков, поведав, что ничего достойного вниманья или просто любопытного в Запузырье не происходит. Что же касается веселья, то последний раз смеющегося человека он видел ровно пятнадцать лет тому назад. Оказалось — сбежал из дурдома. У всех же нормальных словно подковы на ртах прибиты. Концами вниз. Чем же там занимаются люди? А пустоту производят. Кто-то на этой пустоте богатеет, кто-то нищает. Кто-то кичится пустотой, кто-то завидует изобилию чужой пустоты. И мало кто вникает в суть пустоты. А как тебе в нашем пузыре? Душевно. Покойно. Светло. Родственно. Не советую, мужики, из пузыря лезть. Ничего хорошего там, в Запузырье, нет, а напротив одна пакость, одно пустое тщеславие, предательство и свара, наркотическая дурь и виртуальная чепуха. Пустота. И ничего, кроме пустоты. Да за одно то, что здесь газет нет, я ни на что не променяю Новостаровку. Другими словами, там — моральное людоедство. А тяжелее всего хорошим людям и тем, кто не желает производить пустоту. Да, согласен, хороший человек — это не профессия. Сейчас это подвиг.
Первое время Прокл на правах родственника жил у Охломоныча, пока не придумали ему совместно жилище по характеру. Душевно получилось. Такой прозрачный, невесомый пузырь без фундамента. Хочешь — на воде живи, на волнах качайся, хочешь — под водой, а нравится — так прямо в воздухе, как детский шарик после праздников. Звезды сквозь стены просвечивают. Надоело меж облаков болтаться — в лес спустись. Проснешься — сосны над головой, зверь в прозрачную стену любопытной мордой тычется. Так и мотает ветрами по всему пузырю. Хорошо.
С тех пор как младенец Зюма был отправлен в Тещинск за пределы непроницаемого пузыря, Эндра Мосевна затосковала.
Она подолгу сидела на царственном троне перед круглым столом и что-то рисовала пальцем на его поверхности, орошая только ей видимые картины безутешно спокойными, как осенние дожди, слезами.
Это была обычная для Новостаровки столешница-самобранка, избавившая женскую часть населения от забот по приготовлению пищи. Нажмешь пальчиком коричневый сучок — и, как волны по реке, плывут названия блюд. Сотни, тысячи, а может быть, и миллионы. Никто их количества не знал, потому что никому не хватало терпения досмотреть меню до конца. Какое блюдо понравится, в такое пальцем и тыкаешь. Натыкаешь — стол аж ломится. Не было такого яства на Земле, какое бы нельзя было вызвать на новостаровский стол. Однако женщины предпочитали блюда традиционные, опасались кормить неведомым семью. Чем еще хороши новостаровские столы: перекусил, а объедки и убирать не надо. Ткнешь пальцем в сучок — остатки еды вместе с посудой, как растаявший снег в почву, уходят в столешницу. Растворяются без следа. Одна чистота остается.
В великой меланхолии вызывала Эндра Мосевна самую изысканную снедь и тут же, даже не взглянув на черепаший суп или какой-нибудь шашлык из акульих плавников, машинально уничтожала. Один аромат оставался. И такой это был аромат, что со всей Новостаровки, к неудовольствию Полуунти, сбегались коты.
Впала, одним словом, Эндра Мосевна в задумчивость.
А человек от чего задумывается? Главным образом, от безделья.
Что было делать Эндре Мосевне в новом доме?
Топить его не надо. Печи нет. Круглый год, кто его знает как, в комнатах не то что одна и та же температура, но даже одно и то же настроение поддерживается. Знаете, как ранним утром в июле, во время белых ночей. Тишина, покой, благодать так и разливаются. Свет ровный, приятный. Сколько бы не прожил, а кажется — жизнь только что начинается, и впереди тебя ждет самое важное.
Хлеба печь, борщ варить, самогон гнать — излишне.
Даже прибирать в комнатах не надо. Как только появится случайная пылинка или какой-нибудь вредный микроб заблудится, дом тут же самостоятельно принимает меры. А чтобы там мокрица или таракан — так новостаровцы по ним давно соскучились. Раза два в день, в отсутствие хозяев, понятно, в каждой комнате идут дожди. Орошенный воздух делается чистым, как после грозы, озоном пахнет, сиренью. Стены, потолки, пол, как травы, покрываются росой, однако тут же влага втягивается в невидимые поры. Стекла всегда такие чистые, вроде бы их и нет, и всегда пропускают столько солнца, сколько нужно.
Даже ругаться на Охломоныча не надо.
За что ругать, коли все есть? Хотя…
Заскучаешь, в любую безоконную стену пальцем ткни — вот тебе и телевизор от пола до потолка. Устал сидя смотреть, ложись. Смотри телевизор во весь потолок. При желании и пол телевизором может стать. Все программы, какие есть на Земле, да еще какие-то непонятно откуда. Не желаешь безобразия смотреть, что за Пузырем случаются, природу смотри: по стенам деревья, животные, на потолке небо с птицами, под ногами трава с бабочками.
От такой безмятежной жизни человек волей-неволей задумывается. А если думать не приучен, начинает вспоминать всякие мелочи и расстраивается.
Охломоныч долго крепился, делал вид, что не замечает настроения супруги. Однако какое сердце выдержит многодневную и упорную, как осада, печаль Эндры Мосевны? Камень размокнет.
— Это что за новая мода не в сезон обложные дожди устраивать? — строго спросил Охломоныч безутешную жену свою.
На что, всхлипнув и высморкавшись, Эндра Мосевна заговорила до того странно, что поначалу Охломоныч засомневался в ясности ее ума. Он конечно же готов был разделить тоску по внукам и упрямой дочери, не пожелавшей вернуться в Новостаровку, он даже скрытно скучал по зятю-буржую, но Эндра Мосевна, уставившись мокрыми и пухлыми от многодневных страданий глазами в громадное, как витрина, окно, заговорила о паучке, живущем в Тещинске. В ее комнатке, совмещенной с лоджией, за иконой Божией матери.
— Эка невидаль — паучок! — удивился такой прихоти Охломоныч. — Да разве мало этого добра в Бабаевом бору?
— Как ты не понимаешь, — с укоризной посмотрела на него супруга, — не простой то был паучок.
Из ее слов выходило, что паучок был само совершенство. Он не ел мух.
— Потому и не ел, что этих тварей в городской квартире не водится, — возразил было Охломоныч.
Цинизм этого замечания глубоко оскорбил Эндру Мосевну. Да, мух в городе не так чтобы много, но зато тараканов не счесть. Паучок же, как выяснилось, изначально не имел намерений покушаться на чьи-либо жизни, поскольку не плел паутину. А однажды, когда Эндра Мосевна взобралась на стул, вознамерившись обмахнуть его влажной тряпкой, паучок ПЕРЕКРЕСТИЛ ЕЕ ТОНКОЙ ЛАПКОЙ. Тряпка выпала из ослабевших рук Эндры Мосевны, а вслед за нею она сама низверглась на пол. И с того дня не только не покушалась более на жизнь праведного насекомого, но, напротив, угощала сладкими крошками и подолгу, заливаясь слезами, рассказывала ему о Новостаровке. Даже исповедовалась, грешная.
— А он тебе о чем рассказывал? — попытался перевести разговор на веселый лад Охломоныч.
Но Эндра Мосевна, с глубоким осуждением покачав головой, так посмотрела на супруга, что тот, смутившись, добавил поспешно:
— Паучки, оно, конечно, разные бывают…
И жутко прозвучали в ответ простые слова:
— То, должно быть, душа была близкая.
— Чья же это могла быть душа? — встрепенулся Охломоныч, закоренелый атеист.
— Может быть, матушкина. А может быть, и моя, — ответила Эндра Мосевна, потупив взор. — Не чувствую я души. Не на месте моя душа. Отпустил бы ты меня, Тритоша, погостить в Тещинск.
