— Ага, для тех самых, кому жить негде. — Тощий улыбается, подходит ко мне и садится на корточки. Жует губами, собирая их в куриную гузку. — Тебе, часом, крыша не нужна, лапочка? Нужна небось?
Я молча киваю, чтобы тощий не заметил, до чего я рада. Мне, конечно, жутко повезло, но этого нельзя показывать, а то задерут цену до небес. Нет уж, они меня не облапошат, не такая я идиотка. Хоть бы он мою девочку поскорее принес…
— По правде говоря, не знаю, найдется ли местечко. Коли Фреде приглянешься — может, и пристроит тебя. Мы ж под завязку набиты. Много вас, малышек-то, по улицам бродит.
Сердце у меня так и ухает в живот.
— Вы меня не возьмете? Из-за ребенка, да? Она очень хорошая девочка, честное слово! Почти никогда не плачет.
— Ребятенок не помеха. Наши куколки тоже, бывает, не уберегутся. Ниче, всем скопом поднимают. Только не мое это дело — решать, найдется ли для тебя местечко. Ты пей чай-то, пей.
— Но вы принесете мне ребенка? Вы же меня с ребенком нашли? Это моя девочка. Руби. Моя дочка. Вы ее принесете?
Тощий поднимается с корточек, топает из комнаты, а я смотрю вслед костлявой фигуре и ловлю клочки фраз:
— Какой такой ребенок… и куда эта баба подевалась… Эйвон, кликни ее, детка… Нету ребенка, лапочка. — Дверь за ним захлопывается.
Только я одна слышу пронзительный тоскливый вопль. Он звучит внутри меня, и я еще не знаю, что этот вопль будет рвать мне душу всю оставшуюся жизнь. Я не подскакиваю из кресла, не колочу в запертую дверь — нет, тогда я этого не делаю. Не катаюсь по полу, не бьюсь в припадке, не высаживаю окна, чтобы вырваться оттуда и искать, искать свою девочку. Я ведь даже не спросила у тощего ни как его зовут, ни куда я попала… И кто я вообще такая, чтобы задавать вопросы? Девчонка, сбежавшая из дома, да еще с новорожденным младенцем на руках.
Я ж прямо на улице сознание потеряла, а он мне жизнь спас и сюда принес. Здесь вроде неплохо, хоть и грязно, а у моей матери всегда все вылизано, как в больнице. Тощий, сразу видно, хороший человек, и Фреда наверняка хорошая. Значит, надо его слушаться. Я буду пить чай и ждать Фреду. Буду надеяться, что она меня не выгонит. Буду думать о своей девочке, тысячу раз в минуту буду ее вспоминать, и, может, тогда ее мне принесут.
Господи, до чего жарко. Сил нет, как жарко. Лоб горячий, липкий. Я поднимаюсь и плетусь к двери, обливаясь потом, но все-таки дотягиваю до цели, и дергаю ручку, и стучу кулаками по дереву, и прижимаюсь губами к облупленной краске, и умоляю вернуть мою девочку. Я визжу, кричу, плачу до хрипоты, а когда голос отказывает, сползаю на пол, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровь, то ли страх. А потом мир чернеет во второй раз за этот день.
Сколько я пролежала под дверью, не знаю. Очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открываю глаза, вижу женщину. Кто она и где я нахожусь? Неужели это мать? Через миг я вспоминаю того худого человека, который подобрал меня на улице. Правда, это не он меня разбудил — незнакомая женщина. От нее пахнет сладкими духами. Ах да… Они забрали мою Руби.
— Привет, девочка. Меня зовут Фреда. — Она наклоняется ко мне так низко, что я случайно заглядываю в низкий вырез ее платья. — А ты кто?
— Где мой ребенок?
Я сама устала от этого вопроса. Может быть, я просто выдумала Руби?
— Какой ребенок, зайка? — шелестит она. — Тебе нездоровится? — Она подсовывает мне под голову подушку. — Так как тебя зовут?
Я устала, мне жарко и бьет дрожь. И очень хочется есть, хотя я ничего не смогла бы проглотить. Меня измучили боль и страх, но не настолько, чтобы я назвала свое настоящее имя. Я все обдумала еще в поезде. И решила, что рассказывать каждому встречному, кто я есть на самом деле, будет глупостью, потому что родители наверняка сообщили в полицию, и теперь из газет и телевизоров все знают о пятнадцатилетней беглой девчонке. Меня как пить дать сцапают, если правду сказать.
— Милли.
Я стараюсь произнести чужое имя как можно увереннее. Так звали девушку из «Макдоналдса» — я на ее бейджике прочитала. Такая симпатичная, с обручальным кольцом и крестиком на шее. И очень ласковая, а со мной так редко кто разговаривает.
— Красивое имя. — Фреда усаживается рядом со мной на низенькой скамеечке — наверное, подставке для ног. — Бекко сказал, что нашел тебя у дома, без сознания. Ну и как ты, малышка, оказалась на улице в такую погоду?
Голос у Фреды сладко-тягучий, как шоколадное молоко. Сняв кофту, она остается в платье с глубоким вырезом на старой, съеженной груди. Потом закуривает, и зажигалка освещает глубокие морщины в углах рта и глаз. Волосы у нее короткие, седые, но густые и блестящие, совсем не похожи на белый пух, как часто бывает у стариков. Кожа цвета копченой трески. Глаза очень темные, белков почти не видно. Фреда кажется мне феей-крестной из сказки про Золушку.
— Не помню… — Хоть тут можно сказать правду. — Этот человек… Бекко? Наверное, он взял моего ребенка. Спросите у него, пожалуйста! — Сердце с надеждой тычется в ребра под моей несчастной левой грудью.
— Где живешь? — Фреда затягивается, а когда выдыхает, дым плывет к камину.
— Там… недалеко, если в сторону севера. — Думай, что говоришь, все время напоминаю я сама себе. — Моя дочка?..
— В Лондон только приехала?
Я киваю. Догадливая эта Фреда. Она мне нравится. Моя мать вообще ничего про меня не знала, целых шесть месяцев не замечала даже, что я беременная.
— Моя девочка?.. С ней все в порядке, да?
— Есть где жить? Работа?
В Лондон едут толпы людей и выживают, правда ведь? Многие здесь находят и работу, и дом. Я тоже смогу — только пусть отдадут мою дочку.
— Нет. Но я найду, обязательно. Понимаете, мне стало нехорошо, и я упала в обморок. Живот болел. — И сейчас болит — так болит, будто меня насадили на ржавый прут и вертят над костром. — Скоро пройдет. А вы принесете моего ребенка?
— Ребенка? — Она снова выдыхает струю дыма. И наконец: — За твоим ребенком присмотрят, пока и тебе, и ей не станет лучше.
— Она заболела?! Можно к ней?
— С ней все будет нормально, детка, но сейчас пусть отдохнет. Тебе, кстати, отдохнуть тоже не помешает.
От ее голоса даже боль вроде стихла, но перед глазами плывет, как будто я молоком умылась, и я, пожалуй, согласна — нам с Руби и правда нужно отдохнуть. Я верю Фреде. Она хорошая.
Мы еще о чем-то говорим, потом я прошусь в туалет. Когда поднимаюсь, стены и пол вроде шатаются, но я кое-как по длинному темному коридору дотягиваю до туалета. Дом большой, очень старый и бедный, зато здесь тепло и у нас с Руби есть крыша над головой. Если бы еще не было так больно… что это?! Из меня вываливается что-то склизкое, кровяное, похожее на печенку, которую мать в мясной лавке покупала. Запах ужасный, меня тошнит, я зову на помощь Фреду.
Она помогает мне подняться по лестнице в другую комнату. Укладывает в кровать, обтирает и умывает холодной водой. Затем мнет мне живот, ее пальцы глубоко тонут в складке кожи, под которой теперь пустота, а всего неделю назад была моя девочка. Каждый раз, когда я взвизгиваю от боли, она поджимает губы и хмыкает.
— Еще где-нибудь болит? — спрашивает Фреда.
Я признаюсь, что левая грудь огнем горит. Она снимает с меня лифчик и ахает: сиська раздулась, покраснела и смахивает на громадную клубничину.
— Да с тобой совсем беда, юная леди, — говорит она, и мне становится страшно, потому что я не думала, что все так плохо. — Акушерка-то хоть проверила, что послед вышел?
Я таращусь на нее, открыв рот, как бывало на уроке, если учитель меня вызывал, а я прослушала вопрос. Тогда учитель буравил меня взглядом, а весь класс хихикал.
Пожав плечами, я прячу глаза от Фреды — делаю вид, что рассматриваю комнату. Здесь еще три кровати, все застеленные желтыми покрывалами. Голая лампочка с потолка слепит мне глаза, оранжевые шторы задернуты наполовину. Я вспоминаю, как Рейчел описывала приют, в который попала, когда убежала от родителей, и маленькая частичка меня просится домой.
— Не знаю, — наконец отвечаю едва слышным шепотом.
— Ты в больнице рожала?
— Дома.
Зачем я сказала, зачем?
— А где твой дом?
— Недалеко… К северу от Лондона. Ни слова больше.
— Но кто-то при этом был? Помогал с родами? — Фреда садится рядом со мной на кровать, матрац проминается под ее весом, и я съезжаю в ее сторону.
— Нет.
Я на секунду зажмуриваюсь, вспомнив, что там был дядя Густав, но мне не хочется рассказывать Фреде о том, как его мерзкие руки ползали по моему телу, пока я пыхтела и выла диким зверем.
— У тебя послеродовая инфекция, и серьезная, судя по твоему состоянию, детка. Мало того — еще и мастит в придачу. Без антибиотиков не обойтись.
— Тот человек сказал, что вы были сиделкой и сумеете помочь.
— Сиделкой? Бекко сказал? — Фреда усмехается. — Скорее уж нянька — для всех наших девочек. Кроме антибиотиков я дам тебе таблетки, чтобы молоко прекратилось. Ты все равно пока не сможешь кормить ребенка. Пару дней полежишь, оклемаешься. Твое счастье, что одно местечко нашлось. — Фреда сияет, как весеннее солнышко.
