– Мода не мода, но в чем-то ты и права. Разносторонняя одаренность была в большом ходу во времена Леонардо да Винчи и Ломоносова. Ныне специализация уже, а объем материала наук куда как шире. И мудрено ли, что тот, кто разом по двум дорожкам бежит, редко оказывается в лидирующей группе… Но проблема физиков и лириков в том плане, что физикам, мол, ни к чему искусство, – нелепость. Физики наводняют концертные залы и выставки – кому, как не научным работникам, необходим активный отдых?
– Попадем на той неделе на Рихтера?
– Если повезет с билетами.
– То-то и оно, что не повезет! Мышей добывать или Семечкина подключать к работе – тут ты горазд и ловок, насчет же билетов…
– О том я и говорю: за всем не угонишься.
Нате вам, Шаровский и Лихов, – доктора наук Якименко, работающего на Урале, выдвинули кандидатом в члены-корреспонденты академии!
Якименко? Гм… Много сделал для создания методики лечения костным мозгом. В московском институте никто не думает отрицать заслуг Якименко, напротив, его поздравили телеграммою, и все же огорчены: обидно ведь и Ивану Ивановичу и Якову Викторовичу, оба давно достойны быть не только член-коррами, но и действительными членами. Но уральцы выдвинули Якименко, москвичи же не выдвинули никого.
– О чем думает директор? И почему спите вы, партбюро? – Елизавета возмущена и изливает это возмущение на мужа. Да и на кого же еще изливать, ведь Леонида выбрали в партбюро.
Громов не отвечает, хоть ясно Лизе: он что-то знает. Она атакует его снова и снова, но в институте он упорно отмалчивается и лишь по дороге домой удовлетворяет ее любопытство:
– Не хотел говорить при Мезине и Жуковой, да и тебе, быть может, сообщать не следовало, дабы не создавать преждевременного ажиотажа. Но ведь ты не отвяжешься. Выдвинуть их не забыли, напротив, Грушин с директором сейчас только этим и заняты. Но пока что не выдвинули, так как получается чехарда: на радиобиологию выделили лишь одно член-коррское место. Даже если не считать Якименко – ему с нашими, сама понимаешь, конкурировать трудно, то все равно нельзя выдвигать ни одного, ни обоих вместе: одного выдвинешь – другому обидно, обоих – только что помирились, и сразу такое?
– Какой же выход?
– Выход есть. Добиваются предоставления еще двух мест: у антропологов, еще у кого-то места лишние… И тогда – сразу обоих. С университетом договоренность полная.
Когда-то еще предоставят дополнительные места, а пока что Иван Иванович явно дуется. И придирается к наркозной теме, к той ее части, где испытываются возможности комплексного действия наркоза и эмульсии костного мозга, – после успехов Якименко Громовы не могли не поставить таких опытов.
– Следует прекращать эту бессмысленную возню! – говорит Шаровский.
Возня и правда на первый взгляд совершенно бессмысленная. В контролях все гладко, костный мозг лечит, но в опыте ничего путного нет. Напротив, во многих сериях введение наркоза увеличивает смертность. Однако Громов считает, что кончать опыты рано.
– Еще несколько серий придется поставить. Очень хочется выяснить, почему нет здесь суммарного эффекта.
Атакует его не только Шаровский, но и Елизавета:
– Ох уж эти теоретические «почему»! Если ты поскользнешься на улице и тебе трамваем отрежет ногу, ты прежде всего, уж конечно, подумаешь: «А почему я поскользнулся?» Не все ли равно, почему? Не выходит – нужно бросать.
Громов настаивает на своем, и опыты продолжаются.
А дома стол завален миллиметровкой, рисуются бесконечные графики, фигурирует новый Степанов термин – пики смертности – и изводятся груды бумаги на математические выкладки и расчеты. Так каждый вечер, пока не объявляет Елизавета отбой:
– Ты ляжешь в конце концов? Свет мне мешает!
Но вот настает день, когда этот довод не действует.
– Завешу лампу. Очень хочется закончить.
Леонид работает почти всю ночь, а под утро, когда ложится, улыбается и еле удерживается от искушения разбудить жену. «Нашел! И знала бы Лизуха, что я нашел!..»
Назавтра обе институтские машинистки получают срочную «левую» работу, а после обеда, проставив в рукописи от руки формулы, Громов несет ее на «Олимп»:
– Иван Иванович, у меня к вам большая просьба. Прочтите, пожалуйста, и выскажите свое мнение.
– Срочно?
– Нет, почему же… Но полагаю, что вам будет интересно.
– Раз интересно, следовательно срочно. Тут немного, сейчас прочту.
Через час агентурная разведка доносит: вызван на «Олимп» Семечкин. Громову ясно: потребовалась математическая консультация. Но еще через час появляется Лихов, и это плохо, ибо отложена будет в сторону рукопись Леонида, начнется бесконечный спор: «Яков, Яков, нельзя прыгать через десять ступенек!»
– И что не сидится старому в университете? – Сегодня Елизавета откровенно болеет за мужа.
Через некоторое время в район «Олимпа» отправляется Жукова, стремится выяснить, скоро ли уйдет Лихов. Возвращается она мгновенно, влетает в комнату:
– Идут, идут сюда! Оба!
Через минуту появляются «боги».
– Леонид Николаевич! – преисполненный достоинства, торжествующий Лихов просто великолепен. – Вы общий наш ученик, поэтому мы решили поздравить вас вместе. Это срочно нужно публиковать!
Шаровский тоже сияет:
– Большой успех! И главное – какая неожиданность: вы не только объясняете отсутствие суммарного эффекта, но и подводите теоретическую базу под результаты Якименко!
Такова человеческая сущность: при самых теплых чувствах к профессору Якименко Шаровский не может забыть, что выдвинут тот в члены-корреспонденты, а он нет, и не может не радоваться, что под работу будущего член-корра подвел теоретическую базу некий безвестный кандидат наук! Громов смотрит на Шаровского и все понимает. Он даже знает, что будет дальше: сейчас в Иване Ивановиче скажется педагог. Вот вам, пожалуйста:
– Однако, Леонид Николаевич, не обольщайтесь… Я уверен, что будет в дальнейшем придумано еще несколько других теоретических объяснений. И я не уверен, что ваше окажется лучшим.
Так и так, мол, дорогой Громов, признавая вашу талантливость, хочу напомнить, что вы пока еще сосунок…
Народонаселение возрастает, что наглядно можно проследить на примере лаборатории Шаровского: ушли в декретные отпуска Зайцева и Карасевич, набирали в этом отношении темпы Извекова, Данченко, Кузнецова.
Иван Иванович усерднейше скреб в затылке, измышляя, как избежать срыва планов.
Именно в этот момент стали реальными чаяния и четы Громовых: можно ли было сомневаться, что будущий Ванька с самого начала выкинет хотя бы такую «штучку»! Правда, широкие бедра плюс спортивность гарантировали на первое время тайну его победного шествия в мир, но раньше или позже Шаровскому следовало сказать, и Елизавета терзалась:
– Ты же знаешь, он всегда первый замечает такие вещи! Карасевич уверяет, что сама не подозревала, когда он рассмотрел! И он обижается, если не сообщают своевременно.
– Так пойди и скажи…
– Надо быть ненормальной. Ведь не видно еще! Будет потом ходить и присматриваться!
– Тогда подожди говорить.
– А вдруг заметит?
Проблема «сказать – не сказать» дискутировалась долго. Потом зеркало принесло весть: талия стала зримо шире. Утро это для Леонида было тяжелым: внутреннее напряжение перед разговором на «Олимпе» вылилось на него потоком капризов, придирок.
Но вот оно позади, это утро, и Леонид, посмеиваясь, ждет возвращения жены от Шаровского. Она входит весьма оживленная.
– Никаких удивлений. «Следовало ожидать», – горестно произнес он. А потом задал свой любимый вопрос: «Сколько времени вам на это потребуется?»
Колбы с косо залитым агаром, чашки Петри – здесь тоже занимаются радиобиологией, только объекты иные.
Грушин разговаривает, а в руках пробирка и платиновая проволочка. У Павла Павловича две лаборантки, сотрудник, но не видел еще Громов институтского партийного секретаря в лаборатории без пробирки. Всем и каждому говорится:
– Не смущайтесь, я буду работать… Знаете, специфика объекта… Сегодня массовый пересев культур.
Так «Спецификой объекта» Грушина и зовут.
– Краев меня уже ничем удивить не может, – говорит Павел Павлович. – Но кто такой Бельский? Нечто новое… Выступить с такой похабнейшей сводкой! Кто он?
– Ботаник… Тут… Ну, был тут личный конфликт… Бельский, по сути дела, щенок… Ухаживал за Елизаветой, она же…
– Она же штучкует – общеизвестно. Обидела Бельского, очень понятно, она хоть кого может обидеть. Но ты заблуждаешься, придавая личному моменту такое значение. Чтоб из-за этого пойти на рецидив критики прошлых лет? Не думаю. По всему ходу дела здесь чувствуется многоопытная рука. Именно такой Бельский, ботаник, далекий от радиобиологии, наиболее пригоден на роль автора сводки – создается видимость всеобщности осуждения гипотезы. Не это ли нужно Краеву? Нашел пустышку Бельского…
