Мама стихийно руководствовалась основным принципом американской юриспруденции: разрешено все, что не запрещено. Запрещены к чтению были лишь темно-зеленые книжки, которые назывались «Ги де Мопассан». Зеленые томики были мною прочитаны страстно и тайно в под одеяльном сумраке, непосредственно после Пушкина и приключений Буратино. Недоумевала: почему? это? нельзя? Непонятное в книгах я привычно относила к категории высоких красот стиля, на том и успокаивалась. Просить разъяснений у мамы с бабушкой бессмысленно, да и опасно. Были вопросы, на которые мама не отвечала, а специальным крахмальным голосом рекомендовала мне заняться делом.
Я увлеченно слушала разговоры взрослых о свадьбах. Через некоторое время после свадьбы рождался ребенок. Не всегда сразу, но именно в такой последовательности. В этом явно прослеживалась закономерность. Про свадьбу-то я абсолютно все знала — это когда приходят в крепдешиновых платьях и в галстуках, дарят цветы и ложки с вилками в коробке, смеются, едят пироги и конфеты, пьют вино и кричат «горько!» (вино, наверное, горькое попалось, так нечего было и пить). Самые нарядные — жених и невеста. Они пригласили гостей и целуются от радости, что все пришли. Когда не было дома взрослых, я первым делом нацепляла на голову тюлевую накидушку, жирно мазала губы маминой помадой и, собирая губы сердечком, прохаживалась на цыпочках перед зеркалом, зажав в двух пальцах бумажную розу с бабушкиного комода. Какая красота! Каждый день была бы невестой!
— Мама, а почему когда у людей свадьба, то потом рождается ребенок?
— Ну… так уж природа устроена.
— Почему так устроена?
— Природа сама все знает. Сначала бывает свадьба, а потом рождается ребенок…
— Мам, а вдруг природа ошибется? У людей просто Новый год или день рождения, а природа возьмет да и подумает, что это свадьба?
— Иди, иди, не мешайся под ногами. Мне некогда. Видишь, я обед готовлю. Поди порисуй…
Я мучительно размышляла над необъяснимой и даже пугающей прозорливостью природы. Но на всякий случай предохранялась: забивалась в другую комнату, когда к нам приходили гости. Как говорила бабушка, береженого Бог бережет, а деторождение в те поры не входило в мои планы. На эту самую природу я особенно не полагалась. Кто ее знает? Запросто может ошибиться.
В семь лет мне сшили серое фланелевое платье с белым воротником шалькой, вручили жесткий дерматиновый портфель, букет в виде пестрого колпака с красным гладиолусом на макушке и отвели за руку в женскую школу номер один.
Школу эту называли с явным оттенком неприязни «пансион благородных девиц», она располагалась в районе, где в основном проживало невидимое, но ненавидимое городское начальство. Учебное заведение старалось соответствовать обидной кличке — начальственных дочек учили делать книксен, танцевать полонез и какой-то чудовищный экосез. По коридорам проплывала в голубых взбитых сединах, с камеей у горделивого жабо великая и ужасная директриса Анастасия Максимовна, которая никогда не была девочкой, так и возникла давным-давно, уже готовая, в жабо.
С третьего класса отроковиц обучали французскому. У меня и сейчас ненужным довеском к памяти болтается спряжение глагола «этр» и глупейшая песенка про пастушку и кошку — не скажу, что мешает, но просто не к чему применить. Наша семья к городскому начальству ни по какой мерке не подходила, но мы, как нарочно, жили не по чину в том самом районе. Нас с мамой пытались отфутболить в школу попроще, но при собеседовании решающую роль сыграло мое ошеломительное умение читать на том же уровне, что и учительница.
Девочки в первом «Б» классе были чистенькие, воспитанные, не обремененные информацией о ценах на рынке и о физиологии человека и животных.
Солнечным днем начала октября мы, волоча по асфальту портфели, высыпали после урока чистописания в городской скверик перед школой. Прощально отцветали, как в старинном романсе, хризантемы в саду, среди хризантем лихо игрались несколько собачьих свадеб. Мы долго с восхищением наблюдали, как собачки забавно запрыгивают друг на друга, и, посовещавшись, решили, что они дрессированные и сбежали из цирка. Однако нас удивила и обидела неожиданная и немотивированная злоба прохожих. Вместо того чтобы вместе с нами полюбоваться на бесплатное цирковое представление умных животных, они ворчали: «Что вы тут болтаетесь! Нечего вам тут делать! Идите домой!» Странно — все одно и то же. Как сговорились! Взрослым вообще ничего не интересно, только ругаться умеют и командовать. Думают, что если они взрослые, так уже начальники и умнее всех! А один военный в погонах как заорет: «А ну, марш быстро отсюда! Чтобы через секунду я вас тут не видел!» Сумасшедший дурак какой-то!
Прибежав домой, я с порога начала взахлеб рассказывать маме о сбежавших из цирка дрессированных собачках и их чудном представлении. И ведь все делают сами, безо всякого дрессировщика! У меня тогда впервые возникла смутная мысль о бескорыстии истинного искусства. А дрессировщик-то, ха-ха-ха, наверное, уже по всему городу носится, своих артистов разыскивает!
Мама почему-то слушала без воодушевления и даже повернулась ко мне спиной, как будто чай наливает в чашку. Ей тоже это неинтересно, потому что взрослая! Стало обидно и, чтобы усилить впечатление, я решила подбавить драматургии.
— Знаешь, там столько народу собралось! Целая толпа. Все так восхищались! А одна тетя даже аплодировала.
— Что ты врешь! Никто не восхищался! Сто раз тебе говорилось: кончились занятия — сразу домой! Быстро мой руки, ешь суп и садись за уроки!
Как она догадалась?! Почему?!
Только где-то в начале четвертого класса, будучи уже взрослой десятилетней девахой, я получила начатки теории происхождения человека от человека. Наставницей в этой области была одноклассница, веснушчатая Галка Мигунова. Она не была из начальственных «благородных девиц» и училась так себе, с четверочки на троечку, но зато ее мама Алла Ивановна преподавала у нас пение («Ста-а-алин наша сла-а-ава боевая…»).
Учительницына дочка — это ведь не просто девчонка, как все мы. Интересно, она дома Аллу Ивановну на вы зовет? Мне казалось, что строгая Алла Ивановна даже по дому ходит своей твердой походкой в том же коричневом костюме с брошкой на лацкане, отбивая такт толстыми каблуками. И спит в нем же — руки по швам, ноги в туфлях из-под одеяла утюгами.
Галка Мигунова пропустила два дня уроков, а на третий явилась с важным и загадочным видом. Собрав вокруг себя на перемене особо доверенных лиц (я входила в их число, чем гордилась), она, округлив глаза, жутким шепотом сообщила: «Теперь я стала женщиной. Могу родить». Мы молчали потрясенные, не представляя как реагировать на сногсшибательную информацию. Как это — родить? Рожают только взрослые тетеньки. Снизойдя к нашему очевидному идиотизму, Галка поведала о начавшихся у нее менструациях. Подробности были ужасные, стыдные, невероятные.
— Галка, а это вылечить можно?
И тут взорвалась наша круглая отличница, наша председатель совета отряда, Валечка Прилукова: «Как тебе не совестно, что у тебя такое! А еще пионерка! Красный галстук носишь! Позор! Вот честное пионерское, у меня этого никогда, никогда не будет!»
— Честное пионерское, будет! — весомо пообещала Галка.
Весь урок арифметики я оглядывалась на нее — не может быть, чтобы то, что с ней случилось, чтобы это кошмарное, непостижимое не изменило ее. К тому же и от Аллы Ивановны за такое дело должно было ей по первое число влететь. Но Галка, старательно склонив голову, как ни в чем не бывало выводила что-то в тетрадке, и все ее веснушки были на месте, и тугие косички бубликами, и брови рыжие, правая немного повыше.
По дороге домой я осторожно осведомилась у нее, когда же она будет рожать. Ведь тогда ей придется остаться на второй год в четвертом классе. Галка, искренне изумившись моей темноте, тут же в двух предложениях внятно описала мне, какие действия надо произвести совместно мальчишке и девчонке, чтобы получился ребеночек. Чтобы кретинке было понятнее, соорудила на ходу наглядное пособие: соединила пальцы левой руки колечком и потыкала в него указательным пальцем правой.
— Вот так!
— Врешь! — пробормотала я. — Кто же согласится?
— Дурочка с переулочка, — парировала Галка. — Точно говорю, все так делают!
— Сама дура! Что, хочешь сказать, и взрослые… это самое?
— А ты думала?
Поверить в это отвратительное, страшное и смешное было невозможно. И я сознательно пошла на спасительный, хотя и подлый прием.
— Может быть, скажешь, и Ленин тоже?
— Ну, Ленин и Сталин — не знаю… Может, и нет. А другие — точно да.
Позже я узнала, что мой идеологический шантаж не был оригинален, многие в свое время пытались оградить свою психику от шока подобным способом. Вожди не могли находиться в подштанниках, уж не говоря о без… Существуя в виде портретов на фасадах и плакатах, они обходились лишь верхней частью туловища, украшенной усами, неснимаемыми погонами и орденами — «Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, мы готовы к бою, Сталин, наш отец!» Неужели и они тоже?
