Ответ на эти слова имелся. Но вряд ли Громеко ожидал его услышать. Он отсутствовал почти полгода, по всем мыслимым меркам это значительный отрезок времени, и за такой отрезок происходит обычно много событий. Но не здесь. Вот этого Громеко и не ожидал. Если вдуматься, здесь не произошло ничего такого, что было бы достойно внимания. Замедленный ход событий предполагал сроки более растянутые, чем каких-то полгода, нерасторопное время тихо пылило так и не замощенными дорогами. Поэтому местными сенсациями Громеко не порадовали.
Зато сам он был окрылен. Это было заметно сразу. Ведь ему позволили не только прочесть четырехмесячный курс лекций, но и выпустить две монографии, которые здесь ему издать никак не удавалось. Да что там говорить, здесь не только он сам, — вся его отрасль науки была в загоне. Давным-давно не финансируемая из госбюджета, еле влачащая свое существование за счет каких-то собственных поступлений, наука совершенно пришла в упадок, а ее специалисты остались невостребованными. Чего уж говорить о новых научных разработках! Содержание научных отчетов не меняется из года в год, все ждут каких-то государственных ассигнований, в которых из года в год отказывается по разным причинам, здания требуют капитального ремонта, а до этого никому дела нет.
И на этом фоне вдруг — лекции в зарубежном университете, премия, выход в свет двух новых книг. Конечно, это не повод к надеждам на общее благополучие, но зато какой повод к личному счастью! Громеко был счастлив. Он не говорил этого впрямую, но все это почувствовали. Он был востребован. Он был при своем деле, на что уже давно перестал надеяться.
«Значит, можно», — подумалось Бурятову. Можно вполне свободно пересадить себя в чужую почву и чувствовать более или менее комфортно даже в таком возрасте. Вон и Валя тоже так думает. Уехала без него, теперь звонит только. Но и он хорош. «Не поеду, корни!» А что это такое, если вдуматься? Так ли крепко ты здесь сидишь? Так ли крепко держат тебя твои корни? Сергея, брата, не видел уже полгода, хоть и живем в одном городе. Могилы родителей? И не припомнить, когда был там последний раз. Года полтора назад, когда машина была еще на ходу. Друзья? А что друзья? Кто смотрит на друзей, когда выпадает шанс уехать?
Биргер. Бурятов встрепенулся и стал слушать. Громеко рассказывал про Биргера. Вот подходящий пример. Их лет человек. Тоже вот вместе с ними в баню ходил. Где-то трудился. Ездил на дачу поливать деревья. И вдруг оказывается, что он немец и едет в Германию на постоянное место жительства. Дело в том, что сначала туда уехал его сын, а потом вытянул Биргера с женой. Сейчас живут в Ганновере. Сын трудится где-то на автомобильной фирме. А Биргер на пенсии. Пенсия хорошая у него, живет — не тужит. Так-то вот. А ты, Николай Семеныч, говоришь — корни!
Потом говорили о том, насколько нужен в Германии немецкий нашему эмигранту. Биргеру вот он, оказывается, не нужен совсем, зачем немецкий Биргеру, Биргер сидит у себя дома и выходит только в магазин. А вот сын его уже вовсю стрекочет. Молодые вообще там легко приспосабливаются.
А ты-то сам, Всеволод Степанович? Ты сам-то немецкого не знаешь.
Почему не знаю? Там и изучил немножко, так, штрех-брех, — объясняться.
А как же ты лекции читал?
На английском. Английский я здесь выучил.
И так далее. Говорили еще о Биргере и об одном знакомом Громеко, у которого тот был в гостях. Говорили о магазинах, машинах, но уже чувствовалось, что Громеко иссякает. Он начал делать паузы и временами с вожделением поглядывать на двери парилки. Видать, привычка брала верх. Наконец, он замолк надолго, и Бурятов с Кривицким воспользовались этой паузой, чтобы пойти попариться.
Зайдя в парилку, Кривицкий сразу же полез на свое любимое место, под самый потолок. Бурятов этого делать не стал. Он присел возле самой двери. Разговаривать ему не хотелось, и Кривицкий будто бы понял его: слышно было, как он только отдувается у себя наверху. Посидев так довольно долго, они вышли и не сговариваясь по очереди окунулись в купель. Когда они вернулись в предбанник, речь здесь шла о грунте. Бурятов сел и, налив себе чаю, стал слушать в твердой уверенности, что грунт потребовался Прохорову на дачу — тот как раз собирался подвезти одну машину земли для улучшения почвы. Однако скоро выяснилось, что Грунт — это фамилия, а Прохоров рассказывает о старом своем сослуживце, с которым работал Бог весть сколько лет назад в одном проектном институте. Вернее, сначала рассказывал он о сыне этого Грунта, а потом перекинулся на старшего Грунта. Тот был из прибалтийских немцев и писался когда-то Грундт. Но великая наша способность упрощать все не наше, превратившая некогда шотландских Гамильтонов в русских Хомутовых, отсекла неудобоваримое «д», над чем сам старший Грунт имел привычку посмеиваться.
Его сын, Сашка Грунт, — знаете его? — сейчас очень хорошо устроился в каком-то международном проекте под эгидой ООН. Проект этот предусмотрен сроком на три года, чего-то они тут развивают, ну да у нас тут все надо развивать, и парень там просто незаменим. Недавно из Бельгии вернулся. Сам-то он молодой еще, только-только институт закончил, а вот поди ж ты. В международном проекте уже работает. И, между прочим, никуда рыпаться отсюда не собирается. Зачем? Ему и здесь хорошо. Сидит он крепко, заграницу видит, зарплата отличная. Молодец, одним словом.
Бурятов ушел в самом конце этого рассказа, выслушав все до конца. Наумова уже не было, он ушел раньше всех, Кривицкий опять направился в парилку, и оставались лишь Прохоров с Громеко. Бурятов тепло с ними попрощался и вышел.
На улице он с удовольствием вдохнул прохладный, пахнущий дымком осенний воздух и решил пройтись пешком. Он чувствовал себя превосходно. После того, как Прохоров просто и безыскусно рассказал о совершенно незнакомом ему человеке, о его жизни и преуспеянии, Бурятов, оптимист по натуре, наперекор всякой логике, наперекор здравому смыслу вдруг почувствовал еще большую надежду, без которой невозможно жить. Распаренный и умиротворенный, возвращался он домой, и незнакомая ему уверенность владела им. Вот, действительно, молодец парень! Надо будет Вале рассказать, когда она позвонит. Что они там, интересно, развивают? Есть, значит, что развивать. Иностранцы сюда просто так деньги вкладывать не станут. Раз вкладывают, значит, есть будущее. Может, даже то самое великое будущее. А что? Потенциал страны в достатке. Природные ресурсы в избытке. Интеллектуальная мощь в порядке. И все под контролем.
По дороге он зашел в булочную: хлеб в доме кончился. Когда выходил, то заметил, что магазин напротив, торговавший цветами, исчез. Ну ничего, наутро на этом месте вырастет что-нибудь другое.
Размышляя над этим, прямо на углу, где сворачивать на его улицу, он столкнулся с группой рабочих в желтых робах, столпившихся около упавшего дерева. Они что-то обсуждали, стоя вокруг рухнувшего великана, выворотившего своими корнями почву и асфальт на добрых несколько метров, так что образовалась огромная сухая яма. Сначала он решил, что дерево рухнуло под напором ночного ветра. Однако утром, когда он ходил на базар, дерево еще стояло, это он помнил точно. В следующий момент он увидел в руках одного бензопилу и услышал разговор. И разговор этот моментально развеял его хорошее настроение.
Не держат, говорил тот, что с бензопилой, словно оправдываясь. Корни не держат. Я только подступился, еще до половины не дошел, а оно возьми и рухни. Я же говорю, корни не держат. Может, гнилое? — предположил другой. Да нет, — возразил первый. Вроде крепкое.
Никто не обращал на Бурятова внимания. А он стоял и смотрел на них и на дерево. Собственно, он хотел спросить, правда ли то, что он подумал, правда ли, что их район будет сноситься. Ведь он знал, что означает такая массовая пилка: в районе, который определен под снос, сначала спиливают все деревья. Вот и на той стороне уже копошатся люди с пилами, опутывают ствол веревкой. Двое уже перешли к следующему дереву, прицеливаются пилой.
Теперь он знал, что это правда. «Не зря они хотели уйти», — возникла вдруг резкая мысль. Надежды-то нет никакой. Рабочие, видимо, тоже к чему-то пришли. Часть их, перехватив пилы, направились к следующему дереву, часть продолжала курить, стоя над поверженным гигантом. «Да ты его толкни, оно и упадет, — донеслись до Бурятова убежденные слова, когда рабочие проходили мимо. — Грунт тут такой, не держит. А деревья ничего, деревья хорошие.»
Бурятов подошел ближе к яме, чтобы понять, о чем они говорят. Его ботинок с ходу уперся в кучу вывороченной земли, и в яму потекла тонкая шелестящая струйка.
Действительно. Грунт был песчаный.
* * *
В день, когда выпал снег, Штреле занемог. Будто все силы оставили его, когда, встав поутру, он глянул в окно и увидел, что за ночь весь город занят снегом и скрылся под ним и стал незнаком теперь Штреле, который тщетно пытался отыскать знакомые черты в открывающемся перед ним пейзаже. Снег сыпал и сейчас, неудержимо и бурно, словно дорвавшись до города. Но, все более слабея и раздражаясь, Штреле видел, что город тоже дорвался до снега, что он хочет воспользоваться стремлением снега занести его до основания и что теперь городу в своем новом маскхалате будет нетрудно ускользнуть ото всех и скрыться среди наметенных сугробов, словно финскому лыжнику. Штреле не стал гадать, каким образом снегу и городу удалось столковаться и прийти к взаимному соглашению. С него хватило и того, что тот город, что был до снега, теперь в нетях, а в новом городе, занятом снегом в одну ночь, поиски Муралова здорово затруднятся, ибо город надел на себя белую холодную маску, а Муралов стал за ним, и оба они исчезли и слились с поверхностью. Теперь Штреле понадобится спектроскоп, чтобы выделить Муралова в первоначальную цветную полоску, какой он был до того, как снег забелил его. Теперь, в придачу ко всему, нужно будет еще и щуриться, чтобы различить среди играющих снежных бликов крадущуюся фигурку Муралова. Нужно начинать искать его в этом новом городе. Он прекрасно понимал, с какими трудностями это может быть сопряжено. Ведь те адреса, которые ему удалось заполучить, могли быть ночью занесены снегом, и теперь нужно будет прокапываться к ним, раскидывая тяжелый снег лопатою, чтобы только спросить у полузадохшихся жильцов: а не проживает ли здесь некто Муралов, художник? Легче подождать до весны, когда Муралов сам проглянет из-под снега где-нибудь на проталинке, как диковинный цветок с бледной головкой и тонкими ниточками-корешками. Но до весны далеко, и далеко не цветок Муралов. В городе до снега его уже почти настиг Штреле, но ночью повалил снег, и кто знает, что стало в снег с тем единственным человеком, которому известен секрет грунтовки. Кто знает, что вообще стало с людьми в этом городе в ночь, когда пошел снег, — вот, он стает, и их не станет. И Штреле поставил сам себе диагноз — снежная болезнь.
