Нет, до настоящего делирия все-таки не дошло. Кто-то, уж не вы ли сами, доктор Моориц, утверждали, будто это декадентское детище больного мозга, весьма своеобразное, потрясающее, дьявольское, посещает только восемь-десять процентов злоупотребляющих алкоголем — подлинных избранников. В подобных случаях одному моему знакомому якобы наносят визиты маленькие человечки в зеленых и красных мундирах, с гордостью носящие кривые ятаганы; сеньоры из группы беспозвоночных и паукообразных тоже подбираются к его кровати, к тому же якобы привычное нам четырехмерное пространство начинает подкладывать свинью: образовывать какие-то пустоты, вести себя примерно так, как по утверждению астрофизиков будто бы происходит при гравитационном коллапсе. Такое Пенту не мерещилось, однако своего рода сумасбродства, скорее теоретического и философского плана, также связанные с пространством и временем, начали и его донимать. И, как ни странно, именно тогда, когда их вовсе не ждали, на четвертый-пятый день трезвости, в том скверном состоянии, которое называется катценяммером, или воздержанием, и даже в заключительной фазе этого состояния. (Теперь-то химик Пент прочитал к своему огорчению, что он не представлял исключения — подобные явления весьма обычны, с некоторыми людьми они порой происходят через неделю-другую после загула.)
Каковы же они были — эти каверзы с пространством, временем и материей?
Особенно крепко запомнилось одно почти неделю длившееся состояние разброда мыслей, по поводу которого Пенту С. пришлось обратиться за помощью в четвертую привилегированную поликлинику. К ней его прикрепили после повышения в должности. Все-таки у Пента хватило соображения не раскрывать перед врачами свою концепцию в полной красе и объеме, а только пожаловаться на бессонницу, переутомление, сумеречное состояние. Как честный человек, он еще сказал о предположительных причинах и пообещал вскоре поменять работу. Конечно, беднягу Пента тут же напичкали хорошо известными средствами: глюкозой, аскорбиновой кислотой, солями кальция и магния, большинством витаминов группы В и так далее. Кроме того, он принимал успокоительное и по прошествии нескольких дней все образовалось — антимиры больше не досаждали должностному пьянице.
Антимиры?.. Вот именно. Пенту С. не давали покоя антимиры. Сейчас это трудно изложить, потому что как у пишущего, так и у читающего совсем не то состояние духа. Скорее всего изложение будет воспринято как заумь, тогда же не мудрствовали, но чувствовали.
Ранее уже упоминалось наталкивающее на размышления числовое тождество 0=+1+(-1).
Именно с него все и началось.
Ex nihilo nihil — из ничего ничего не получается, декларировали еще в античные времена. И если мы не закосневшие солипсисты, то будем считать, что у нас, к сожалению, все-таки «что-то есть». (Даже у солипсиста есть — он сам.) Однако скажите-ка, откуда, черт возьми, это что-то появилось? Конечно, всех нас учили, что это всегда существовало и вся недолга! Да, но эта аксиоматическая истина трудно воспринимается простым смертным; не озаряет наше лицо светлая радость познания, та дурашливая эвристическая улыбка, что сопутствует реальному решению какой-нибудь трудной задачи. Во всяком случае это тождество доставило Пенту массу эмоциональных переживаний. Мы никак не можем написать 0=1; серьезный математик счел бы ужасающей ересью наше сумасбродное утверждение, будто единица обратилась в ничто и тем самым перевернула весь мир вверх тормашками. Он, пожалуй, просто приговорил бы нас к смертной казни (которая, как порой говорят, вовсе не наказание, а форма устранения из общества крайне нежелательных элементов). А если нуль — образно выражаясь — рассечь пополам, заменить его суммой из плюс единица и минус единица, то вроде бы никакого свинства не будет. Мы ведь всегда можем добавить в ту или другую часть тождества равные величины с противоположным знаками. Да, а вдруг так оно и происходит с миром!? Нуль разрешился двумя симметричными, в абсолютном значении эквивалентными мирами под противоположными знаками. (Но почему двумя? Их ведь может быть больше, если придерживаться заданных условий.)
Пент поднял голову. Нет, сейчас эти рассуждения не впечатляют, не затрагивают так, как прежде. Ну, раздвоился и что из того? «Ерунда», как говорит один русский товарищ… Но ведь появлению этой мысли подыгрывал еще один немаловажный фактор, именуемый катценяммером и придающий всякой мысли особенно болезненную многозначительность; он дает встряску, уводит из серых будней. Нет, просим пардону, возводить в апофеоз мы сей синдром все же не будем! Да, но антимир и вправду стал тревожить Пента: ведь там, надо думать, тоже есть Пент С. со знаком минус (— Пент С.), ибо симметрия должна быть полной! А если она не полная, всё снова рухнет и окажется нулем — мыльным пузырем. Симметрия ужасная штука, кто только решился утверждать, будто она умиротворяющая! Симметрия скорее галлюцинация! Недаром ведь абсолютная симметрия физиономии Лжеботвинника вслед за Пентом испугала сюрреалиста Якоба, чего только не повидавшего на своем веку…
Отныне Пент стал буквально физиологически ощущать существование минусового Пента. (Впрочем, он и сам может быть отрицательным, в таком случае его тезкой будет положительный Пент.) В самом деле физиологически, поскольку и в медицине известно понятие «фантомные боли» — так называют боли, которые ощущаются в несуществующих конечностях после их потери или ампутации. Придя к мысли о существовании своей копии, Пент С. чувствовал подобные тоскливые, но вполне реальные боли. И вообще он вынужден был считаться как со вторым Пентом, так и со всем миром: не должен же он нарушать симметрию! Так что судьбы миров легли на его узкие плечи. Он даже словесно опасался нарушить равновесие: вместо определенных «да» или «нет» предпочитал при всяком удобном случае сказать «может быть» — констатацию нейтральную, ничего не могущую поколебать…
Вообще судьба Пента-secundo отныне представляла для него большой и даже связанный с некоторыми надеждами интерес: если у одного здесь, в наших земных сферах, все складывалось, грубо говоря, дерьмово, значит у второго там у них наоборот, все в самом лучшем виде. Не могут ли они временно поменяться местами? Даже на нашем земном шаре с его борением страстей практикуется обмен студентов и ученых… Неужто тот, второй, Пент не чувствует, что его копия в беде? Неужто он и впрямь так заскоруз, что не поспешит на помощь? По всей вероятности, обмен должен совершиться через нуль, через аннигиляцию… И ничего ее так уж бояться.
— Давай махнемся! Будь другом! — бормотал Пент ночью, глядя в потолок.
Самое поганое в его ситуации было то, что погружаясь в эти размышления — нет, это не те слова! лучше скажем проникаясь подобным чувством, — он был более или менее трезвым. Ну, легкие винные пары, пожалуй, вились вокруг, потому что совсем без алкоголя он свои затруднения выдержать не мог. Но даже его родная жена ничего особенного не замечала. Конечно, она говорила: ты переутомился, вид у тебя нездоровый, тебе надо перейти на другую работу. Но в душу не заглядывала. Тем более что Пент изо всех сил старался проявить интерес к самым прозаическим, будничным делам, пытался рассуждать на темы, ни малейшего интереса для него не представлявшие, например, об очень хорошем здоровье его очень здоровой жены… А про себя ждал знака от своего инозначного двойника — не пора ли выворачиваться наизнанку? Долго еще дожидаться умножения на минус единицу?
Однажды он даже решил, что всё — момент наступил.
Стелла в очередной раз натянула шерстяные гетры, обула лапти, надела паскудно пеструю юбку — принадлежности национального костюма (мы еще коснемся отношений между Стеллой и Пентом, а также национального вопроса), — и любовалась собой перед зеркалом. Она собиралась отплясывать на каком-то вечере народного искусства, хотя на сей раз у нее была еще одна задача, которой она очень гордилась. Ей выпала честь вместе с парой подружек открыть где-то в Тмутаракани или черт знает в каком медвежьем углу представление чтением старинных рун.
Пент смотрел на свою женушку, чьи икры в шерстяных гетрах были гораздо толще, чем обычно, с едва сдерживаемой яростью. Английский филолог, гид «Интуриста», и какие бредовые увлечения! Но он попытался улыбнуться.
— Вернусь завтра утром, — сказала Стелла. — Отдыхай себе! Кушай витамины!
— Повинуюсь, дорогая…
И уже совсем собравшись, видимо, решив порадовать Пента, она промурлыкала в дверях:
Леело, левло, лее!
Леело, леело, лее!..
С чем и вышла. Но еще с лестничной клетки доносился тот же, почему-то предельно претивший Пенту лепет.
— Леело, леело, лее, — повторил Пент. А как будет с конца к началу, как будет палиндром-перевертень? Кажется, «Еел, олеел, олеел…» Батюшки! Это же почти симметрично! Симметрия — умножения на минус единицу! По-видимому, старт!
