— Ты, Стенька, оказывается ничего не понял, — удивленно сказал он.
— Ты о чем это?
— Об «Откровении». Ты учился в семинарии, думал, рассуждал и обсуждал, воюешь со Зверем — а ничего не понял.
— Что там понимать? Все яснее ясного.
— Ну и кто такой, по-твоему, первый зверь?
— Первый зверь — военщина.
— А смертельно раненная голова?
— Имеется в виду Германия, конечно. Ее во Второй Мировой победили, но она снова поднялась. Либо КГБ. Их, то есть, вас…
Эдуард улыбнулся, не веря себе.
— Ну, хорошо, — сказал он. — А второй зверь?
— А второй зверь — это эстаблишмент, охраняемый военщиной. Шоу бизнес, большевики, жиды, Америка, корпорации, Тепедия, и прочее.
— Тепедия больше не существует.
— Это не важно. Зверь сам на себе блох ищет, подумаешь.
— Да, я думал, ты умнее.
— Что-то не так?
— Ну, как тебе сказать. Вот ведь написано… «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».
— Да, правильно. И что же?
— На тебе кеды — Найки?
— Китайская подделка.
— Но эмблема все-таки стоит?
— Ну так я об этом и говорю.
— А книжка у тебя в руках?
— Что — книжка?
— Сзади Ай-эС-Би-эН, спереди какие-то свиные морды нарисованы. И дома у тебя я видел такие книжки.
— Какие?
— С красочными обложками.
— Я книжки с рук покупаю. Бывшие в употреблении.
— Ну так ведь не сказано «книжки, бывшие в употреблении». Сказано — «ни продавать, ни покупать».
— К чему это ты?
— Ты ведь думаешь, что Зверь — это организация такая. Свали ее — и не будет Зверя.
— Это так и есть.
— Недалекий ты человек, Стенька, как оказалось. По-твоему, я — Зверь, почти все, сидящие за столом — Звери, а ты — нет.
— А я — нет.
Эдуард усмехнулся.
— Ты ведь решил, что здешний заговор — он против Зверя? И потому решил им помочь?
— Ничего я не решил, — разозлился Стенька. — Отстань. Иди к этой кодле, оставь меня в покое.
Эдуард еще раз усмехнулся и отошел от Стеньки.
— Он поймет, — сказал ему отец Михаил, когда Эдуард сел на свое место у столика. — Не сразу, но поймет.
— Он дурак, — ответил Эдуард. — Я раньше этого не знал. Аделина, Стенька твой, оказывается, дурак.
— Ну и что?
— Так нельзя говорить, — заметил ему отец Михаил. — Никогда не знаешь толком, дурак человек или нет.
— Нет, вы не правы, — говорила тем временем Марианна Пушкину. — Я знаю Герштейна много лет. Он не без странностей, конечно, но его действительно притесняли в советское время.
— Каким же это образом? — удивился Пушкин.
— Его не пускали на симпозиум в Вене, например. Именно потому, что он еврей.
— И он устроил скандал на весь НИИ по этому поводу. Было дело, мне рассказывали.
— Ну и что же, справедливо это по вашему? Он не последний человек в науке.
— Зачем математику ехать на симпозиум в Вене?
— Чтобы общаться с коллегами.
— Глупости, — возразил Пушкин, и Марианна не обиделась. Женщины на Пушкина не обижались. — Какими коллегами? Общение с коллегами математикам только вредит. Другое дело, что он корпел столько лет сперва в школе, а потом в институте, а потом над дипломом, все время рассчитывая, что одной из наград, которую он получит за свое математическое долготерпение, будут поездки за границу. Типа, заслужил. Но это несерьезно.
— Но других-то пускали.
— «Пускали». Кого, например? Водопроводчиков? Водителей автобусов?
— Нет, но…
— Им это не положено? А Герштейну положено?
— Других математиков пускали.
— Если основной целью Герштейна были поездки за границу за счет НИИ, он должен был трезво оценить свои возможности и выбрать другой путь.
— У него возможности были, как у всех….
— Нет, вы не правы. Были четкие… э…
— Правила, — подсказал Некрасов.
— Люблю законников, — с удовольствием заметил Пушкин. — Всегда найдут нужное слово. Действительно — правила. НИИ в советское время отправляли за границу людей, отвечающих определенным критериям. Учитывалось сословие, наличие связей, друзей, родственников в определенных кругах, и, конечно же, этническое происхождение. К примеру, еврей-ученый мог рассчитывать на поездки за границу за счет НИИ в том случае, если у него были определенные друзья на нужных позициях, либо деньги, с помощью которых таких друзей можно было купить, либо родственники на тех же позициях. Грузинский ученый мог рассчитывать на такие поездки, если отвечал этим же критериям. Русский ученый, заметим, должен был отвечать этим же критериям плюс еще нескольким. Герштейн не отвечал никаким из критериев — родители у него были школьные учителя из провинции, он был ярко выраженный семит, да к тому же еще и скандалист — скандалистов совершенно точно никакие НИИ в России за границу не отправляли, поскольку не понимали, что симпозиумы — это цирк. Да и вообще это как-то неприлично — ездить за границу, пусть и на симпозиумы, за счет НИИ.
— Неправда. Других способов не было.
— Сути дела это не меняет. Герштейн требовал для себя не права, а привилегии, и когда ему отказали в привилегиях, обвинил отказавших в антисемитизме. Мол, это все по национальному признаку. Это глупо выглядит, Марианна Евдокимовна. Мой отец, не менее чистокровный еврей, чем Герштейн, ездил за границу постоянно — проводил там больше времени, чем дома. У меня так детство прошло — где папа? За границей.
— Он у вас по части торговли?
— Ну вот, как еврей, так сразу торговля. Океанолог он. И родственников много богатых. Заметьте, что сейчас, когда поездки за границу не рассматриваются, как нечто престижное, Герштейн ни разу не попытался съездить в ту же самую Вену.
— Вы хотите сказать, что антисемитизма в СССР не было вообще?
— Почему же, был. И сейчас есть в России. И во Франции, и в Америке. Антисемитизм — это когда на улице ни с того, ни с сего к тебе подходят и дают в рожу по подозрению, что ты еврей. А дележ привилегий — это не антисемитизм, это такая игра, типа шахмат. Некрасов, вы играете в шахматы?
— Терпеть не могу, — откликнулся Некрасов машинально, продолжая думать о своем.
— Задумчивый вы какой… Да, ну так вот. Если бы меня не взяли, скажем, петь в опере партию Зигфрида, то я бы знал, почему. Я не похож на Зигфрида. Еврей, поющий Зигфрида, это, знаете ли…
— Был такой, очень знаменитый, — подала голос Аделина. — Зигфрид Йерусалем.
Пушкин засмеялся, остальные, кроме Марианны, улыбнулись — а Марианна не поняла комичности высказывания — слишком увлечена была разговором с Пушкиным.
— Его действительно звали Зигфрид, такое имя, — пояснила Аделина.
— И он пел Зигфрида? — спросил Пушкин.
— С большим успехом.
— Хмм… Он ярко выраженный семит?
— Не очень ярко.
— Ага. Блондин?
— Да.
— Стройный?
— Да.
Пушкин развел руками и склонил голову влево, как бы говоря, «что и требовалось доказать».
— Вообще-то это свинство, — добавил он. — Какая-то извращенная провинциальность. Сколько у меня знакомых — треплемся все время на разные темы, и хоть бы что. Но как только я встречаюсь с людьми, имеющими степень, разговор сразу переключается на евреев. При этом все считают — взрослые люди — что я выступаю в роли представителя данной этнической группы. Недавно я был в Англии — за свой счет ездил, учтите!.. — он с комическим выражением лица поднял вверх указательный палец. Все улыбнулись, даже Марианна. Ей вообще ужасно нравился этот человек. — Встречался там с разными… э… коллегами… Кстати, английские биохимики почему-то не желают гладить рубашки, вечно в мятых рубашках… такой вот интересный аспект… Да, так вот, меня там все спрашивали о России с таким видом, будто я главный ее представитель и все о ней, России, знаю. Примитив, дамы и господа. Кстати, Кудрявцев это отметил в одном из своих эссе. И слегка ошибся, надобно сказать! К примеру, он пишет, что всех русских за границей считают поклонниками Толстого и Достоевского, и это, по Кудрявцеву, есть крест, который русские осуждены нести через века. Но это не так. Просто у людей есть привычка ради собственного спокойствия запихивать всех знакомых в категории. И нет на свете любителя, скажем, музыки Шопена, которого хотя бы один раз не спросили, не полька ли его мама. И при появлении в обществе француза все нефранцузские мужья сразу начинают одергивать своих жен. А про американцев думают, что они тупые и не разбираются в вине.
— Я тупой, но в вине я разбираюсь, — сообщил Милн.
— Я об этом и говорю! — закивал Пушкин. — Ну да ладно. Иду я давеча с одной дамой…
На Аделину обаяние Пушкина не действовало никак. Она с нетерпением ждала, когда же наконец лишние уедут в студию. Некрасов посмотрел на часы.
