Ее комнатка была не больше пятнадцати квадратных метров. Кровать, тумбочка, на ней старенький телевизор. В одном углу лежал чемодан, в другом стояла обувь, прикрытая газетой. По стенам на гвоздях висела верхняя одежда, а за дверью шумел облезший холодильник.
— Так я и живу. Правда, в бедноте, но не нищенствую, не отдалась зеленому змию, хотя в нашей деревне мои одноклассницы уже спились. Не скажешь, что им только по двадцать пять. Испитые физиономии, искалеченные жизни, полнейшее безденежье. Ты, Петр, присаживайся на кровать. Стула у меня пока еще нет». Она сама присела и потянула Парфенчикова за руку, дескать, не стесняйся, садись. Затем замолкла, словно ожидая с его стороны каких-то действий. Петр Петрович выложил деньги, облокотился о подушку, закрыл глаза и как-то позабыл о цели визита. Сколько времени прошло — трудно сказать. Но в какой-то момент он почувствовал ее прикосновение. «Петя, если ты устал и хочешь спать, раздевайся… Ложись. Впрочем, я могу сама тебя раздеть». Тут он с трудом разлепил веки: «А, это вы! Простите, я забылся. Ушел в себя». Осмотревшись, он вспомнил, где находится. Все было знакомо, а на подстилке перед кроватью лежали четыре пачки банковских билетов. «Это я их выложил», — мелькнуло в голове. Тут он окончательно уразумел, зачем явился в этот дом, но сейчас вся ситуация выглядела пресной, скучноватой и, в общем, дикой.
— Так мне раздеть тебя? — повторила она.
— Нет, спасибо, позже…
— Что, светло?
— Да, — сам не зная почему, согласился он.
— А как мне быть? Снять с себя платье? Лечь рядом?.. Ты же ребенка хочешь…
При этих словах господин Парфенчиков вдруг испугался. «А если у меня не получится? Я думал об отпрыске, о мутациях опийной спермы, об участии в эксперименте качественного обновления русского человека, а о главном-то себя не спросил: способен ли я на такое обычное мужское дело? Что-то не помню, чтобы в последнее время у меня шевелилось ниже пояса. Он как бы существует, висит себе тряпкой, даже нижнее белье его никак не ощущает. Вроде бы он есть, но в параличе, без подобающих функций, без малейшего интереса к своему предназначению». Катерина словно подслушала его переживания, потому что спросила:
— Как долго ты не был с женщиной?
Петр Петрович не хотел отвечать, но все же выдавил:
— Точно не помню, только давно.
Хотя тут же вспомнил, как пару лет назад был с путаной в Египте. Тогда вроде все функционировало. Он платил ей пятьсот долларов в день, смаковал ее тело и несколько раз в день услаждал себя отменными оргазмами. Но это был 2006 год. В то время он еще не познал главный смысл собственной жизни — безраздельную любовь к молотой головке магического цветка.
— Может, помочь? Хочешь, я буду тебя нежить, ласкать, поцелуями покрою тело? — тихо спросила Лоскуткина. — Я не большая мастерица в этом деле, но надеюсь, пробудить в тебе мужское желание. Попробуем?
Не задавая больше вопросов, она сняла с него куртку, стащила ботинки, а потом и брюки, расстегнула рубашку. Он смотрел на свое тело — исхудавшие костлявые конечности, впалая грудь, выпирающие ребра, бледная, с желтизной кожа, напоминала по цвету сморщенную головку высохшего мака. «От соприкосновения с такой опийной материей немудрено впасть в наркотический кайф, — усмехнулся он про себя. — Наверняка она тоже потащится. Нет-нет, я никогда не стану знакомить ее с кукнаром. Такого вероломства я не могу себе позволить. Она же может стать матерью моего ребенка. А может все-таки соблазнить? Сотворить из нее крепостную его величества? Ах, оставь, Петр Петрович. Эта милая женщина уберегла себя от алкоголя, зачем же затягивать на ее шее смертельный узел опия? Должна же оставаться во мне хоть капля человеческого… Странно, я заставляю себя размышлять о разных мелочах, чтобы не думать о цели моего визита к этой даме. Ведь я почти уверен, что с этим делом у меня ничего не получится. Впрочем, пусть она пробует, может, оживет он, обласканный женщиной. А если нет, не засмущаюсь ли я? Не сгорю ли от стыда за свою мужскую несостоятельность? Нет! Я покрыл бы себя оскорблениями, если бы проникся эротическими чувствами и отвечал взаимностью на ее поцелуи. Миром чуждых ощущений меня не соблазнить». Тут Парфенчиков ощутил на своем анемичном теле ее губы, упругую грудь, волосы, пальцы. «Как может моя жалкая плоть вызвать страсть? — недоумевал он про себя. — Все это не искренне, не взаправду, а покупное, с лихвой оплаченное, искусно подготовленное. Дурень, дурень, она же сказала, что желает мне помочь — пробудить заснувшее мужское начало. Старается, чтобы я сам понял, есть ли у меня способности к деторождению или половой сон стал вечным и рассчитывать на воскрешение нет никаких шансов. Сейчас лучше не размышлять, а прислушаться к себе, особенно к органу ниже пояса. Что с ним? Очнулся? Способен ли хоть на мало-мальские движения? Появился ли легкий дымок, после которого, вполне возможно, разгорится пламя эротической страсти? Нет, ничего не слышно. Ни касание язычком моей груди, ни поцелуи в пожелтевшие от кукнара губы, совершенно ничего во мне не пробуждают. А я надеялся поучаствовать в мутациях, имплантировать сперму для зачатия качественно нового существа. Впрочем, одновременно я с облегчением удостоверился в том, чего давеча даже испугался. Может, это было слабым утешением, но я подумал, что господин Парфенчиков просто не смог изменить маковой головке. Он предан ей до гробовой доски, и нет предмета, способного хоть на долю секунды отстранить это самое главное». Придя к такому выводу, Петр Петрович поднялся с кровати и стал торопливо одеваться.
— Это, видимо, моя хромота тебе мешает. Ты все время думаешь о ней, поэтому у тебя пока ничего не получается. Я во всем виновата… Я… Забери деньги, ведь у нас ничего не вышло… За что же такую сумму оставлять? Петя!.. — Тут ее большие голубые глаза вспыхнули смущением. — Не сердитесь, — едва успела она сказать…
Не простившись, без слов он вышел из комнаты и спустился на улицу. Парфенчиков сталкивался с прохожими, его отпихивали, на него кричали, но он ничего не чувствовал и мало что слышал. Довольно быстро он позабыл о недавнем конфузе и даже был уверен, что ничем себя не уронил, но тут же в сознании стали сменяться совершенно новые сюжеты. Началось с того, что он испытал некую растерянность, не зная чем сейчас заняться. Ведь он постоянно ощущал себя крепостным опийного царства и поминутно к нему стремился. Иначе и быть не могло. Маковая головка создана Всевышним для полнейшего одиночества, игры мощного воображения, для проявления фантазии, ума и таланта. Что за жизнь без нее? Опять станешь представителем массы, живущей потребительскими стереотипами. Варианты дальнейшей жизни проносились в голове, не оставляя никакого следа, как вдруг он понял, что необходимо составить подробный письменный план на оставшийся срок своего земного пребывания. К этому его, видимо, подсознательно подтолкнул вид собственного голого тела — такого жалкого, болезненного и немощного, что он уже без обиняков понимал: жить осталось не больше двух-трех лет, а то и меньше. Это горькое по человеческим критериям прозрение нисколько не обескуражило Петра Петровича, не вызвало паники или страха, а потребовало лишь тщательно расписать на ближайший срок все те дела, которые он хотел бы завершить или хотя бы начать. «Незавершенку надобно оставить, — мелькнуло в голове. — Это ведь так по-людски, по-русски. Как же без нее на тот свет отправляться? Ведь могут и не принять…»
Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что в нем довольно глубоко сидит национальная особенность: начать какое-нибудь дело, а потом бросить его, позабыть и начать что-то совершенно новое. Жизнь последних опийных лет буквально соткана из многочисленных не доведенных до конца начинаний. Его, как щепку по ветру, бросает от одной идеи, к другой. И чего только не было? Вот и последний эпизод с желанием улучшить российский род наркотическими мутациями. Идея сама по себе патриотичная, пожалуй, и научная, но он-то от нее сбежал. Раньше времени поднял руки, сдался и, как последний трус, бросил постель — площадку смелого академическую эксперимента. А у хромой дамочки больше мужества было, она настойчиво просила его остаться, попробовать еще разок, а потом еще и еще. Иначе ведь не добиться цели. Впрочем, может, ему достижение цели-то вовсе и не нужно. Он крутится вокруг кукнара, как привязанный пес у своей будки. Шаг вперед и тут же назад, чтобы не оказаться без опийного молочка в ломках. Людям с такой манерой движения, как и собакам, достаточно обозначить желание, то есть лишь погавкать. Пошуметь в собственном сознании. Он отлично помнил, что чувствовал, когда впервые втюрился в соломку. Это было неописуемое ликование. «Ах, Петр Петрович, я преотлично знаю свои недостатки, — опять понесло его. — Некоторые — их, видимо, большинство — стремятся жить своими талантами. А какая-то мизерная часть, к которой принадлежу я, получает удовольствие от повседневной внутренней нерадивости. Ведь если бы за мной наблюдался какой-то особый талант, разве я бы пристрастился к цветку самодостаточности? Вот сейчас несет меня к написанию плана парфенчиковских мероприятий. Мне даже кажется, что без него я не жилец вовсе. Так глубоко и обстоятельно сидит во мне эта навязчивая мысль. Но план этот, скорее всего, окажется лишь импульсом сознания одного вечера. Уже утром я все позабуду и предамся новым наваждением. Каким именно? Неизвестно. Мутации опийной энергии могут повлечь самые необычайные порывы — от желания превратиться в дождевого червя до потребности перерезать себе вены, испытать переживания ухода на вечный покой. Может, в этом и есть смысл человеческого бытия, точнее сказать, бытия Петра Петровича? Но что все же за последнее время было в моем сознании самое примечательное? Самое близкое моей ментальности, каким проектом я смог бы по-настоящему увлечься? Чтобы считать его основным после маковой головки делом, а не прыгать с одного куста мыслей на другой. Такой идеей могло стать участие в плане профессора Кошмарова: качественно изменить соотечественников, подмешав в их кровь этнический купаж, ансамбль немецкой, китайской, еврейской и грузинской генетики. Чем же другим, более эффективным, я смогу послужить собственному народу? Очкарик обещал дать мне нанопилюли. Вот и начну. Прямо с завтрашнего дня. Буду давать всем, а сам не притронусь. Начну с Лоскуткиной. Весьма любопытно наблюдать за ее изменениями. Каким новым русским человеком она станет? Каким делом займется? Какая идея будет у нее приоритетной? А вдруг эксперимент окажется со знаком минус? Вместо активной добропорядочной гражданки из Кати получится ужасное существо, похожее на ее одноклассников? Надо требовать от очкарика гарантии, чтобы его программа имела и обратный ход. Говорят же: что немцу или французу хорошо, то русскому смерть.
