Ему вдруг стало очень тепло и сонно, это, наверное, оттого, что заживает рана, подумал он, хорошо, когда рука больше не болит. Он знал, что пулю, разворотившую ему плечо, так и не удалось вынуть, и она осталась там, в кости, и теперь таким же шестым чувством знал, что больше там ее нет. Какая замечательная, прекрасная идея. Ведь они на своем Марсе наверняка не изобрели марксистско-ленинского учения, иначе Марс сейчас был бы цветущим, прекрасным, зеленым миром, и на нем бы росли яблони.
– А где Янка? – спросил он не столько по побуждению видеть ее, сколько потому, что не мог не спросить.
– Товарищ Янка прибудет позже, – сказала женщина, и это было очень просто и понятно, конечно же, товарищ Янка прибудет позже, и тогда он познакомит ее с марксистско-ленинским учением. Удивительно, почему он раньше этого не сделал…
– А вы покажете мне товарища Ленина? – спросил он сонно.
* * *
– Вот ты, Янка, всегда так, – укорял батя, – как вобьешь что-то себе в голову…
Но Янке видно было, что он на нее не сердится, а, наоборот, скорее гордится упрямством дочки.
– Высадила бы его, да и домой… Вон сколько времени потеряла.
– Хотела как лучше, – сказала Янка, накидывая на плечи кожушок и подворачивая косу в тяжелый узел, – чтобы не забоялся он.
– Такой забоится…
– Не скажи, батя, – вон русалка когда играла, ну та, что у третьей верши обычно плещется, он аж позеленел весь.
– А ты ее, заразу, веслом, – посоветовал батя.
– Ну, дак ты ж учил… Я ее по рукам, по рукам…
Сметанные стога заметал мелкий серый снег, и все вокруг было серое и рыжее, и Янка почувствовала, как наваливается на нее неодолимый сон.
– Мама уже спит, – сказал отец, кивнув на старую, скрипучую вербу с огромным дуплом, возвышающуюся на заднем дворе, – да и нам пора. Я вон тебя дождаться хотел, аж пальцами веки держу…
– Ага, – согласилась Янка. – Звыняй, батя… Ты вот мне скажи… Мы стараемся, чтобы как люди, чтобы как отец Йошка учил, чтобы добро к ближнему и милосердие… А они почему не стараются? Что ж они так, друг друга?
– Тому що они люди, глупая, – пояснил отец и затоптал цигарку сапогом, – им не надо стараться… Ну, не плачь, доча. Этот тебе все равно не пара был. Горяч очень. Вот поживет он там с недельку, и повыбьет из него эту его дурь. Иногда это человеку на пользу идет. А как вернется… ну не плачь, говорю тебе. Я уж и скотину к тетке Ярине загнал, и хату заколотил. Пошли спать…
– Вот скажи мне, батя, – Янка сонно завозилась, устраиваясь в уютном, теплом скрипучем мраке, – а правда… куда ты тех людей перевозишь, а?
– На другой берег, доча, – глуховато отозвался отец, – на другой берег.
Она поставила чистую тарелку к остальным – верные маленькие союзники, стоящие бок о бок, но готовые умереть поодиночке. Солнечный свет плясал на кафеле – в самом углу расположились два очень неприятных пятнышка; как это она их раньше не заметила. Мимолетно взглянула в окно – контуры веток были чуть размыты, будто обведены мокрой кисточкой, в развилке топорщилось воронье гнездо…
…руки уже не те, что раньше.
– Фестал лежал на тумбочке, – сказал Рюша.
Она взяла мочалку и принялась скрести по кафелю. Пятна не исчезали. А если их не свести, от них начнет расползаться черная плесень. Говорят, эта штука разъедает любую гладкую поверхность… все разрастается и разрастается…
– А теперь его там нет. – В голосе Рюши ей почудилось скрытое торжество.
– Ну, – сказала она, – погляди на столике.
– Но это и есть столик.
Вытерла руки кухонным полотенцем – тем, что в полосочку, потому что белое вафельное было для посуды, и прошла комнату. Солнечный свет шел за ней, прыгая по линолеуму, как желтый упругий мячик.
– Нашел! – Рюша стоял посреди комнаты, победно сжимая в руке плоскую упаковку. – Представляешь, она была в кармане пиджака! Почему она была в кармане пиджака?
– О господи, Рюша, ну, наверное, ты…
– Ты ее туда положила. Еще вчера. Теперь я вспомнил. Я сказал, что меня прихватило вчера на работе, и ты…
– Ну, значит, я.
– Ну почему же ты не вспомнила? – с упреком сказал Рюша.
…Действительно, подумала она, почему я ничего не помню.
– Я ведь жаловался уже. – Рюша драматически прижал руку к солнечному сплетению. – У меня уже два дня отрыжка. Панаев мне руку жмет – а я хоть сквозь землю… Сама знаешь, сколько от него зависит.
– Господи, Рюша, я же положила его тебе в карман. Принял бы.
– Вот и призналась. – В голосе Рюши послышалось торжество.
– В чем призналась?
Окно пора вымыть, подумала она. Снаружи все кажется каким-то липким.
– Там была дырка, в кармане. Он чуть не провалился за подкладку.
– Но не провалился же. Дай, я зашью.
– Ты что, издеваешься? Я уже полчаса как должен был выйти… пока искал этот проклятый фестал…
Вернулась в кухню, налила из-под крана тепловатой воды в стакан и вынесла в комнату.
– А ты прими сейчас.
– Это из-под крана? – подозрительно спросил Рюша, глядя на воду, в которой клубилась муть.
– Нет, что ты. Это кипяченая.
Рюша на ходу запил таблетку, поставил стакан на подзеркальную полочку в прихожей и теперь топтался там, оглядывая себя в зеркале. Повернувшись боком, он втянул живот и расправил плечи. Репетирует для Панаева, подумала она. Но похож был при этом почему-то на испуганную птицу – даже взгляд, искоса брошенный им на свое отражение, птичий – Ираидин взгляд, все, что он унаследовал. И почему это у него опять шнурки махрятся? Я же совсем недавно покупала!
– Так я пошел? – неуверенно сказал Рюша.
– Удачи, – вздохнула, тихонько покачала головой. – Шнурки завяжи.
– Надо же. – Рюша тоже вздохнул, осторожно нагнулся и старательно завязал шнурки бантиком.
Как ему, наверное, в школе доставалось, бедняге, подумала она. И попыталась вызвать привычное ощущение жалости, но жалости не было. Только раздражение.
– Так я пошел… – повторил Рюша.
– Да-да, – отозвалась рассеянно.
Дверь захлопнулась. Но она слышала, как заскрипели тросы лифта, как хлопнула дверь металлической клетки и вновь раздался стон, почти вой – натужный, протяжный. В зеркале отразилось ее лицо – расширенные темные глаза, размытые патиной почти нереальные черты. Это я? – Она поправила волосы, заставив женщину в зеркале сделать то же самое. За спиной клубился мрак.
Он был слишком великолепен, чтобы позволить лифту тяжело скрипеть, надрываясь в пролетах этажей. И не позвонил – она просто почувствовала Его присутствие, как чувствуют жар костра зимней ночью, и торопливо шагнув к двери, распахнула ее…
…у нее были красивые руки.
– Ох, нет-нет, – и чуть отступила, заводя руки назад, словно боясь, что они предадут ее; но от этого грудь бесстыдно выпятились, – ох, нет, это нехорошо!
– Что значит, нехорошо? – спросил Он. Пространство вокруг Него плавилось от жара, внутри которого все было хорошо. – Ушел?
Он переступил через порог; в темном проеме она отчетливо видела Его лицо, словно излучавшее неуловимый свет.
– Ушел, – тихо ответила она и сделала шаг назад.
Она встретила Его, когда возвращалась из магазина – из сумки торчали пучки вялой зелени – перья лука жалобно болтались, точно зачахшие стрелы Амура. Сапог надорвался по шву. Тогда-то Он и подошел к ней.
Так вообще не бывает.
Но Он подошел.
…Он провел ладонью по ее шее, по спине, и она выгнулась навстречу этой ладони, как кошка выгибается навстречу теплу.
Пуговки на халате расстегнулись сами собой – и когда успели?
– Когда ты наконец решишься? – спросил Он.
Поежилась. Страшила не неизвестность, скорее полная определенность – слезы и истерика Рюши, сладкий запах разлитых впопыхах сердечных капель, металлический голос Ираиды в мембране телефона. Покачала головой, отгоняя видение.
– А хорошо бы, он нас застал, твой Рюша, – сказал Он. – Все бы и решилось.
Тихонько хихикнул.
– Рюша, надо же!
Почему-то почувствовала себя уязвленной и все же ощутила, как ее охватывает странное возбуждение.
Рюша упадет на колени и заплачет. Нет, сразу заплакать ему будет стыдно, сначала шея его покраснеет, он нахмурится и стиснет кулачки. А потом упадет на колени и заплачет. Все-таки ему будет стыдно, что он плачет, и он закроет лицо руками. Галстук у него съедет набок, надо же! И поползет ней – на коленях, на коленях. А она будет смеяться и отталкивать его голой ногой.
Господи, подумала, что это я?
Он сдернул с нее халат – одним движением, и она, ощутив, как трещит шелк комбинации под его пальцами, как змейкой скользит по плечу оторванная бретелька, чуть отступила назад.
– Я сама, – торопливо сказала, – сама…
И даже тогда не поняла, к чему это относилось.
* * *
Они разминулись всего на минутку – на площадке два лифта.
Машинально провела руками по халату, сверху донизу, проверяя, застегнуты ли все пуговицы.
